Открытие природы: Путешествия Александра фон Гумбольдта. Андреа Вульф
позволялось мыслить так вольно и свободно{656}. Французская революция уменьшила роль католической церкви, и ученые во Франции больше не были связаны религиозным каноном и ортодоксальными представлениями. Они могли экспериментировать и выдвигать гипотезы, не озираясь на предрассудки, подвергая все и вся сомнению. Разум стал новой религией, в науку хлынули деньги. В Ботаническом саду – так теперь назывался бывший Королевский сад – были построены новые оранжереи, и Музей естественной истории обогащался коллекциями, которые награбила наполеоновская армия по всей Европе: гербариями, окаменелостями и даже двумя живыми слонами из Голландии{657}. В Париже Гумбольдт нашел единомышленников, так же как и граверов, и научные сообщества, институты и салоны. Париж был, кроме всего прочего, центром книгоиздания. Короче говоря, нигде, как там, Гумбольдт не мог бы так успешно делиться с миром своими новыми идеями.
Город представлял собой кипящий котел. Это был истинный мегаполис с населением около полумиллиона человек, второй по величине, после Лондона, город Европы. За десять лет, прошедших после революции, Париж пережил период разрушений и лишений, но теперь там опять возобладали веселье и легкомыслие{658}. К женщинам снова обращались «мадам» и «мадемуазель», а не «гражданка», десяткам тысяч французов-эмигрантов разрешили вернуться на родину. Повсюду открывались кафе, количество ресторанов за послереволюционные годы выросло со ста до пятисот. Иностранцы не уставали удивляться парижской уличной жизни. Казалось, все горожане живут друг у друга на глазах, «удаляясь домой только для сна», по наблюдению английского поэта-романтика Роберта Саути{659}.
Вдоль берегов Сены, недалеко от маленькой квартиры, арендуемой Гумбольдтом в районе Сен-Жермен, сотни прачек, закатав рукава, стирали белье под пристальными взглядами сотен прохожих с городских мостов. Вдоль улиц теснились прилавки, с которых продавалось все, что душе угодно, от устриц и винограда до мебели. Сапожники, точильщики и разносчики громко предлагали свои услуги и товары. Дрессировщики показывали зверей, жонглеры демонстрировали мастерство, и «естествоиспытатели» читали лекции и знакомили с экспериментами{660}. Тут был старик, играющий на арфе, а там маленький ребенок, бивший в барабан, и собака, игравшая лапами на органе. Grimaciers[11] корчили невероятные рожи, запах жареных каштанов мешался с другими, менее приятными ароматами. По отзыву одного гостя, весь город, казалось, «только и делает, что веселится»{661}. Даже в полночь улицы оставались заполненными людьми, которых развлекали музыканты, актеры и фокусники. Как отмечал другой путешественник, весь город пребывал в «непрекращающемся волнении»{662}.
Чужестранцев поражало то обстоятельство, что люди всех классов жили под одной крышей в больших домах: от герцога, занимавшего величественный первый этаж, до слуг и модисток, ютившихся в мансарде
AH, Aus meinem Leben (1769–1850) (см.: Biermann 1987, p. 104).
Stott 2012, p. 189.
Horne 2004, p. 162ff.; Marrinan 2009, p. 298; John Scott, 1814, Scott 1816; Thomas Dibdin, 16 June 1818, Dibdin 1821, vol. 2, p. 76–79.
Robert Southey to Edith Southey, 17 May 1817, Southey 1965, vol. 2, p. 162.
John Scott, 1814, Scott 1816, p. 98–99.
Кривляка, гримасник, лицемер (
Ibid., p. 116.
Thomas Dibdin, 16 June 1818, Dibdin 1821, vol. 2, p. 76.