Обручник. Книга вторая. Иззверец. Евгений Кулькин
болтовне, которая и представляла из себя суть инакомыслия.
Разного рода краснобаи буквально наводнили все присутственные, да и укромные тоже места, и там точали кто во что горазд, как говорится, без перерыва на туалет.
И вот сейчас сразу все обретает другой, более таинственный, а может быть, и зловещий смысл.
– Наша партия будет готовить революции, – со значительным нажимом на последнее слово, произнес Курнатовский.
И глаза Кобы вновь заогневели.
Конечно, это здорово, когда последует какое-либо свержение! Именно при нем можно сделать то, что пошло зовется сейчас карьерой. Нет, он просто будет реализовывать себя. А уже в какой роли и на каком участке, по-военному говоря, фронта, это покажут обстоятельства, которые в судьбе, как он давно убедился, играют не последнюю роль.
– Дисциплина должна быть жесткой, – продолжил Курнатовский. – Вплоть…
Коба не стал уточнять.
Ибо ему было все ясно.
Как и то, что в партию должны приходить люди, фанатично преданные марксизму.
Каждый, кто вознамерится критиковать великое учение, может квалифицироваться как враг цивилизации.
Если честно, вторая часть требований Центрального комитета и партии в целом ему была более чем по душе.
Коба не очень понимал, что такое «исторический фон», на который намекал агент «Искры». И ему непонятно было, откуда – при открытых дискуссиях – появляются взаимные иски у тех, кто понятия не имеет о какой-либо ценности суждений.
Ему почему-то вспомнился один собутыльник отца, которого звали Илья.
Так тот с тараканами боролся очень своеобразным методом.
Он мочил в пиво тряпку и клал ее в то место, которое те облюбовали для своих утех и сходок.
А потом хохотал до потери памяти, когда тараканы, так же, как и люди, не могли устоять на ногах и валились набок.
Почему-то это свое действо он звал «гуманитарной трагедией».
Так и говорил:
– А давайте-ка сотворим гуманитарную трагедию.
С собой дед Илья почему-то носил ржавые подузники и несколько ухналей, которые все время пересчитывал, боясь, что хоть один из них пропадет.
В проплесках же его глаз постоянно имелось место слезе.
Потому никто не удивлялся, что Илья вдруг начинал, сперва мокреть носом, а потом и глазами и говорил непонятности типа:
– Ты не человек, а технически изощренный культурный расизм.
Благо, что половина, а то и более того, слушателей не понимали его речи, потому ему сходили всякие подобные выходки с рук, и он продолжал кого-то донимать разным изощренным способом.
А вспомнил его Коба по трем причинам.
Во-первых, часто хмельных тараканов напоминали теперешние сборища, на которые ему приходилось ходить, чтобы увидеть там тех, с кем можно войти в единомыслие.
Второе, что позволило вспомнить Илью, была та цветастость речи, которую демонстрировали почти все интеллигенты, в какие прорезался талант учить уму-разуму рабочий класс.
В-третьих, Курнатовский напоминал Илью своей