Мания. 2. Мафия. Евгений Кулькин
рожь, теперь стоял огромный снулый завод по производству никому не нужных ядов.
А где был тот самый лес, куда так и не уманул Авенир Люсю, теперь красовался карьер, в котловине которого муравьино ползали самосвалы и, словно богомол, вскидавался своей маленькой головкой экскаватор. А на краю карьера стоял плакат с такими строками:
Пусть о нем еще песни не спеты,
Но поведает тот, кто летал,
Что известен на целой планете
Волгоградский крылатый металл!
И Берлинеру стало ясно, что из этого карьера возят песок или глину на алюминиевый завод.
Авенир едва оторвал себя от воспоминаний, с пустым любопытством глянул, как двойно вихляются на воде отражения чаек. И тут же установил, почему такой обман зрения. Оказалось, летали они под столбом, на котором – с ночи – не был выключен упуленный в берег прожектор.
Колебаясь, по воде плыл гудок. Какой-то большой теплоход входил в гавань.
Его поселили в тихом пансионате. Настолько тихом, что редко какой-либо крик прорезал устоявшуюся тишину. Только шорох: что-то продолговатое, без сучка и задоринки.
Берлинер давно по-настоящему не отдыхал. Все время ели какие-то проблемы. Даже на даче, где, казалось, можно было по-настоящему расслабиться. И там находились какие-то дела и заботы.
Как-то на провесне решил побыть, как говорится, в одиночестве. Приехал на дачу. Оттопил ее как следует. Даже баньку оживил.
И тут вдруг явилась теща с тестем.
– Услышали, что ты тут томишься, как на выселках, – сказала мать Розы Дора Ильинична. – Вот и приехали. Небось не выгонишь.
И старики – друг перед дружкой – расстарываться на все сразу: она – за молоком, он – за квасом, она – в лес, он – по дрова.
– Этот дуб, да пожалеем его, – кричала теща, – бездетен: рядом не идет не то что плечистый, а вообще никакой подгон, голо, одни грибы нарывами торчат, и то сплошь несъедобные!
Потешные старики. Не выходят из дома, пока не доспорят дуб с осиной, и не сгаснет ветер.
– Не будем им мешать, – говорит тесть.
Тут у Авенира настоящая расслабуха. Он никого не знает, и его, слава богу, никто. Благодать.
Правда, ему тут надавали всяких и разных адресов. Но это он востребует тогда, когда обрыднет быть одному.
Вот пошлялся он по набережной, попил сочку, посмотрел: на бухточке – перед публикой – выпендривался каноец. Стащил лодку на воду, неловко вскочил на нее и заспешил веслом, забалиндрасил.
В пансионат, который недавно, говорят, был гостиницей, явился нагулявшим аппетит. Пообедал. Взял книжку, вышел на балкон. Попытался читать. Про себя отметив, что читанное вчера чуть ли не сразу забывалось, а черт-те когда вталдыченное, как ржавчина, въелось, как понятность, надиктованная тупым повторением. Ему один полковник рассказывал, что однажды, не просыпаясь, разобрал и собрал пистолет.
Стулья в его номере были массивные, словно имеющие президиумные отличия. А на одном из них были выжжены вензеля –