Полоса отчуждения. Евгений Кулькин
нравственное превосходство.
Больше похожее на снисходительность.
Но все же в жестокую историю их жизнь не обернулась.
Даже не было ничего, проникнутого открытым негодованием.
Больше того, у Веры в разговоре все чаще и чаще стали проскальзывать божественные слова и размышления на тему: чем отличается жизнь земная от жизни вечной.
Но власть опыта брала свое.
И они довольно прилично сосуществовали в рамках заведенного порядка.
Все изменилось, когда они переехали в город.
Там Максим впервые ощутил отсутствие стыдливости у девок и молодых баб.
И вообще, система ценностей здесь исчислялась по другим параметрам.
А потом началось…
Хотя остроумной импровизации не было. Однажды просто сказалось: «А вдруг получится?»
И как-то разом в этом погрязло мудрое рассуждение, что в основании мира лежит тайна.
И видимым образом возник знак, подразумевающий духовную силу и власть.
В ту пору, когда Вера пыталась втемяшить ему евангельские истории, товарищи, которыми он обзавелся, по-другому трактовали отношение к ближайшему времени, уверяя, что все пространство человеческой истории только тогда явится миру в своей первозданности, когда исчезнет в том числе и Божественная тайна Вознесения.
Максим слушал все это сверхдиковинное и пытался выработать в себе сознательное отношение к слову Божьему.
Но ничего не получалось.
И он сдавал позиции нравственного превосходства, которыми до этого обладал.
На первую измену Максима, можно сказать, натолкнула сама Вера. Хотя о ней и всех последующих сподручнее всего будет рассказывать отдельно и обстоятельно, выйдя за рамки этого предисловия. Но чтобы четко вписаться в рамки «полосы отчуждения».
Глава первая
1
Уснуть не дает факт, что это надо сделать.
Одышечно, даже, кажется, из последних сил, идут часы.
Осторожные отсчетчики времени, отпущенного на его долготерпение.
И Максим начинает думать.
Вернее, размышлять.
Но делает это, можно сказать, топорно, что ли. Не то что Вера.
Ее математический ум изощренно тонок.
Где-то Максим прочитал, что его состояние можно квалифицировать как «напряжение на почве неискренности».
И именно оно было невыносимо.
Ибо накапливало ужас.
Который и давил на эмоциональное состояние равно как души, так и тела.
Правда, порой этот ужас неожиданно переходил в благоговейный страх.
И тогда он принимался за распознание слов, укатившихся в зрительные образы.
Вера, видимо, понимала его это состояние и потому не требовала от него ожидаемого, то есть мужского внимания, одолжив все это вечному хранению в памяти.
Хоть их вроде бы и разделило двенадцать лет, но это не требовало с его стороны, можно сказать, жертвенности. Ведь не мальчик.
Вера не знала, с какого момента она стала смотреть на себя как бы со стороны, находя все больше и больше изъянов в себе или недочетов, которые