Ангел в петле. Дмитрий Агалаков
я когда-то думал – другим.
– Мало ли что ты думал, – холодно отрезал Савинов.
– Вот именно – мало ли, – разговаривая, Панченко убежденно кивал, точно открывал для себя ранее неведомую аксиому. – Мишка Ковалев когда узнал, не поверил.
– Для Мишки я могу расписку написать. Хочешь?
– Ты своим коллегам расписки пиши.
– Непременно. Они это любят.
– Тем более.
– Думаешь, я такой идейный, да? – понизив голос, спросил Савинов.
– Как раз этого я и не думаю.
– И правильно делаешь. Не люблю я своих коллег так же, как и раньше не любил. И как ты их не любишь.
– Ты меня с собой не путай, – зло огрызнулся Толик.
– Да не злись ты! Это не моя жизнь. Ненавижу я их стеклянные зенки. Как и все остальное. Тут – спектакль…
– Жаль, диктофона нету, – перебил его Панченко.
– Если я поступил так, – пропустив выпад товарища мимо ушей, продолжал Савинов, – значит, так нужно. Можешь поверить на слово. Толик, ты же знаешь, я – другой…
– А вот не знаю я! – хлопнул себя по ляжкам Толик. – Не знаю, Дмитрий, как вас там по отчеству? – Павлович!
– Не знаешь – твое дело, – спокойно ответил Савинов.
– Точно, мое.
– Значит, поговорили?
– Поговорили. – Толик нервно завертел головой. – Тебе в какую сторону, комсюк?
– Налево, придурок, – ответил Савинов.
– А мне направо.
Прощаясь, они не смотрели в глаза друг другу.
12
– Я хожу в художественную школу, – раздеваясь, с порога сказал он матери. – Вечернюю школу. Это в двух остановках отсюда.
– Давно?
– Уже недели две.
– И мне ничего не сказал?
– Как-то забыл.
– Странно…
Еще час назад он сидел за мольбертом. Дмитрий Савинов разглядывал два натюрморта. Тот, что был на его ватмане, и другой – на подиуме, укрытом драпировкой. Очень они разнились. Ему так хотелось передать объем кринки, все ее изгибы, яркие блики. И гипсовую голову Артемиды – изысканные черты, всю нежность мягких тонов. Но блеклым выходил его рисунок. Каким-то плоским, нелепым. А ведь он знал, каким могло быть изображение, коснись белого листа рука художника!
И еще – сверлил его со спины взгляд педагога, невысокого бородатого мужичка в старом пиджаке и мешковатых брюках. Так хотелось отправить его погулять – подальше, только бы не дышал в затылок!
– Ну и правильно, – одобрила мать. – Тебе всегда нравилось рисовать. Главное, это удовольствие, чтобы для души, – убежденно заключила она. – Ты же не собираешься быть профессиональным художником, правда?
Савинов промолчал. Да, он пошел в художественную школу. Вечернюю. Он не просто хотел испытать себя еще раз – это был вызов. Вызов судьбе. Стал бы он завидовать меценату Игнатьеву и мальчишке-художнику, если бы в его руке карандаш или кисть превратились в волшебную палочку? Да нет, конечно! Когда-то – в другой, первой жизни – он уже пробовал рисовать. С терпением, прилежностью. Записался в студию для таких же, как