Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин
он кажет нам на Пасху, другое будничное, какое бывает в пору Страстной недели.
У этого мальчишки, поскольку Кэтэ в ту пору глядела на глаза ребят, они отливали некою белесоватостью, словно он глядел на березу и та отражалась в зрачке.
И тут Кэтэ неожиданно вспомнила свой сон, который чуть было не забылся. Ей снилось, что она – в составе табора – пошла вместе с Пржевальским в некие края. И вот, идя то ли по пустыне, то ли по какому плоскогорью, вдруг кинула шаг по мягкому и остановилась, не зная, что это могло быть. Овчины? Много овчин! Кожевенный завод? Но он, насколько она это помнила, остался где-то в Гори. И именно в этот момент она услышала тот самый, «стреляющий» голос: «Мягкое меня всегда пробуждает, а твердое – возбуждает».
И она – проснулась. Роящийся звездами мрак был безлюдно нем. Контурно очерченные вдалеке горы говорили о том, что наступало утро. Но пугала вот та безвещность, которую вроде бы утомили докучные слова, и она онемела.
И тут Кэтэ услышала часы. Те – шли. Порой ей казалось, что они вытикивают какую-то мелодию: «Тик-тик, так-так, тики-таки». И донимавшие ее мысли не отставали, как эти же часы. Наоборот, они спешили, чтобы стать докучнее и нелепей. И она вспомнила время, которое предшествовало ее сну. Разбухая, ночь, как торговка дешевыми блестушками, отоваривалась звездами. Потом бледная мгла пересилила безмерную расслабленность, и Кэтэ вышагнула сперва на некую каменистость, а потом и на мягкость, которая ее пробудила.
Вспоминая все это, Кэтэ совершенно забыла, что рядом идет Гоги Асатиани, потому даже привздрогнула, обнаружив, что не одна.
– С Сосо все нормально, – заговорила она бежным голосом, то есть торопким, пытающимся объяснить все как можно скорее, чтобы не дать возможности собеседнику заподозрить, что у нее если не грешные, то уж наверняка не очень домашние мысли, да и чувства тоже.
Но Гоги умел проницать, потому поежил у себя на загривке рубаху и сказал:
– А у тебя по-прежнему порхающая походка.
Кэтэ вскраснела. Она никогда не думала, что грузинские парни, если они, конечно, не евреи, могли заметить в женщине чуть больше того, что требовалось им для их примитивного обихода.
И тут она вдруг заметила, что перед ее лицом запорхал дымок. Это Гоги раскурил трубку, которую она сроду не видела у него в зубах.
– Зачем ты это? – спросила она.
Но он не ответил. И ей показалось, что Асатиани оглох. Тогда Кэтэ тронула его за плечо рукой, и Гоги поворотил к ней лицо. И она увидела совершенно другого человека. Нет, это был Асатиани. В этом не стоило сомневаться. Но какой-то не такой. С какой-то особой подчеркнутостью, словно виделся сквозь некую гребенчатость деревьев, возникших на горизонте только затем, чтобы углубить картину его восшествия перед ее взором.
– Так сколько мы не виделись? – вдруг спросила Кэтэ.
– Шесть лет, четыре месяца и два дня.
Она отшатнулась от этих, как бы булыжниками свалившихся на нее цифр.
– И ты так все это помнишь? – эхово спросилось ею, и вдруг горло запершило от горечи. Конечно же, время после ее замужества хотя