Семиведьмие. Бронзовый котел. Эйрик Годвирдсон
бабушка, поняла… да только даже если бы за ним одним идти надо было хоть за самое северное море – так пошла бы.
– Ну-ну… отчаянное сердечко. Авось и сможешь – но силы, сколько у тебя есть, все понадобятся. И еще немножко сверху. А теперь спи давай, завтра коли в путь.
И со словами этими загасила старуха свечной огарок и заслонила очаг с дотлевшими уже угольями.
А поутру в самом деле выволокла из чулана старуха какой-то сверток, долго его распаковывала, а потом вручила Ниив клинок – чистое золото, но тверже слез скальных, острее любого другого клинка, что когда-либо из-под рук гаэльского кузнеца мог выйти!
Вывела на тропку, дала с собой узелок со скудным припасом в путь – и махнула рукой, иди, мол. Ниив и пошла – не оглядываясь, как старуха и велела.
То таяла тропинка средь зарослей, то снова становилась широка, и петляла, ровно убежать из-под ног норовила – а вцепилась в нее юная путница, ни за что не потерять чтоб, так крепко, что как та ни вилась, не смогла вывернуться.
Долго шла Ниив, так долго, что счет дням потеряла да начисто плакать разучилась. А про то, что ноги болят, так и вовсе вспоминать забыла, скорее, удивилась бы, если б те перестали ныть, как пудовыми чушками чугунными обвешанные. Лес миновала, поле перешла, по холмам петляла, еще один лес и еще луг раздольный, семь речек позади и три озера – ан не встретила нигде ни самой травы, ни того, кто бы слышал о ней, синецветной разрыв-траве, что поет и днем и ночью и крушит любые запоры, любые путы разбивает, что меняет пути и крошит железо, как сухую листву в горсти.
Бродила так она, пока не выцвели от дождей да солнца ее одежды, пока не стали рассыпаться в прах башмаки, да почти не позабыла гаэльскую речь живую, а больше разуметь стала, о чем звери да птицы переговариваются.
Наконец, улыбнулись ей боги из-за завесы туманов – выбрела Ни на поляну – точно кусок неба на нее упал! Синевой несказанной все залито, колышется та синева, точно вода под ветром, серебристые волны скользят – да не озеро то, а заросли грозовой-синецветной травы. И поет трава голосом неописуемым, на неведомом языке – от земли и до самого неба тянется напев.
Не веря себе, села девушка у края поляны, стала небоцветные травяные волны гладить, да вслушиваться в напев. А коль скоро смогла она его разобрать да повторить – тут и замолчала трава вся разом. Не мешкая, срезала Ниив пучок травы золотым клинком, завернула в платок, спрятала добытое за пазуху. Конечно, поклонилась низко поляне, да откупилась даром за срезанное – старуха, провожая, на крепко наказала: не брать без отдарка ничего. Приняли дар – снова потянулась еле слышная песня. Теперь иная уже совсем, но да Ниив слушать не стала, чтоб в памяти он не забил тот, прежний.
Приняли дар – и славно. Подвес с диковинным камнем отдала – тот, что с ее недолгой, но такой радостной жизни с заколдованным супругом ей остался. Жалко было – хоть плачь, да давно уже плакать