Святые Полуночники. Макс Бодягин
а вы? Вы что делаете? Он с ненавистью обвёл вглядом скопление скособоченных бетонных кубов с сочащимися влагой швами и неряшливыми деревянными крышами. Их словно начали как следует драить наждаком, да так и бросили на середине, оставив поцарапанными.
Кромм сплюнул на мостовую, поднял воротник плаща, ёжась от мелкого, но липкого дождя, раскрыл зонт из промасленной бумаги, который дала ему с собой Парвине, и снова зашипел: сука, аэрокаб-то мой чем вам так приглянулся? Заперли меня в этом крысятнике. Да хрена с два я вам буду чего-то расследовать. Я на ультиматумы не реагирую. Что вы там провякали? Или буду богатым, или буду нищим тут слоняться? Да хуй вы угадали. Есть третий путь, великий путь алкоголи, сучки. Не знали? Я вам покажу дорогу к такой синей яме, в глубины которой вы ещё не смотрели. Каны, блядь. Избранные, блядь. Я за вас не голосовал, подчиняться вам не намерен. Смотри-ка, как они за меня всё решили, а? Вы меня догоните сначала, клоуны, когда я на синем коне рвану в бескрайнюю хмарь.
Сверяясь с запиской Парвине, он дошлёпал по лужам до небольшой площади, где высилось очередное творение местных зодчих. Над мятыми жестяными воротами располагалось нечто, напоминающее мансарду из растрескавшегося, посеревшего от дождей дерева. Строитель не особенно заморачивался геометрией окон, они вышли разнокалиберными, где-то забранными густой решёткой, где-то укрытыми щелястыми ставнями из дерева. Поверх мансарды водрузили пристрой почище с окнами побольше и даже с балконами, но поставили его углом вперёд, совершенно поперёк всякой логики, вне всякой связи с направлением улицы. Как будто бросили его сверху и как он упал, так его и оставили. На боковой стене виднелась большая надпись, выведенная коричневой краской, многажды обновлённая и обведённая белым по контуру букв: лучшие девочки в ойкумене. Ни тебе красных фонарей, ни мигающих гирлянд, ни зазывал. По надписи с шуршанием проползла крупная многозубка и стремительно скрылась в трещинах облицовки. Кромма передёрнуло. Ну, посмотрим, что там за девочки такие, пробормотал он, сложил зонт и толкнул подошвой ботинка неподатливые, обшитые жестяными заплатами двери.
Он перешагнул высокий порог, поднял глаза и замер, выронив мокрый зонт. Ему припомнилась серая, ноздреватая и шершавая морская раковина, которую нещадно шваркало течением об дно, на ней гнездились актинии, её пытались разломать крабы и разгрызть хищные донные рыбы, от этого её панцирь стал походить на взлётную полосу аэродрома, прочную как алмаз. Однако внутри эти неподатливые створки выстилал нежнейший перламутр, переливающийся всеми оттенками радуги, только гораздо нежнее и тоньше. И там, в глубине, на трепещущей подстилке самой нежной и уязвимой в мире плоти, возлежала драгоценная жемчужина, сияющая так, что невозможно отвести глаз.
Как и эта раковина, бордель Энподии, серый и обшарпанный снаружи, внутри оказался настолько нарядным, что Кромм будто бы стал размером с муравья и очутился