Мои любимые чудовища. Книга теплых вещей. Михаил Нисенбаум
стал слушать, как всхлипывает сглатываемая вода, смотреть на качающуюся амальгаму воронки и на то, как вода, подрагивая, открывает мерзнущие колени.
Шутки родителей, голоса их друзей – все это было надежно, хорошо, но… круг этот был моим поневоле. А тот круг, в который так рвался я сам, был совсем ненадежным, а потому чужим. Вытеревшись махровым полотенцем, я надел домашнюю рубашку в клеточку и тренировочные.
Мама распекала меня битый час. Я слушал, отвернувшись к окну и ровным голосом говорил, что понимаю, что конечно и что впредь буду думать. Но весь этот распекай не мешал чувствовать совершенное отчуждение.
Круглым сиротой лег я в свежую, заботливо расправленную мамой постель. Может быть, именно от этого уюта, от соединения домашней ласковости и неприкаянности мне стало так горько, что в моем трижды промерзшем и распаренном носу опять затеялись слезы.
– Ты чего? – спросила мама, то ли услышав шмыганье моего носа, то ли просто заглянув в комнату по своим надобностям. – Да что случилось-то, скажи!
В ее голосе было столько сочувствия, что я не выдержал и безобразно зарыдал, переходя на иканье.
– Мне… Мне… Я хочу бра-а-а-а-та… Хотя бы мла-а-а… Ы-ы-ы-ы-ы! Хотя бы мла-а-адшева-а-а-а!
Не знаю, сыграл ли этот рев какую-то роль, но через год с небольшим родилась моя младшая сестра. Ничего, веселая такая девочка оказалась, хотя о сестре никто и не просил.
Много лет прошло с тех пор. Давным-давно забылся вопрос: почему вместо старшего брата, который был так необходим, появилась на свет младшая сестра, которая не могла меня ни от чего защитить.
Это довольно просто. Мечта о старшем брате – это мечта о том, чтобы за тебя сражался кто-то другой. А младшая сестра – неплохая возможность стать старшим братом самому. Ведь если кому-то из нас не хватает защиты, родства, заботы или еще чего-нибудь хорошего, – просто надо начать первому, только и всего.
Мои любимые чудовища
Как обычно, на уроке истории шумели. Шум был занавесом, которым класс отгораживался от учителя. Порой шумели и на физике, но там шум кругами расходился от очередного словечка, брошенного Татьяной Савельевной. На истории пожилая учительница и класс существовали как бы в соседних помещениях, только кажущихся одной аудиторией. Шум не раздражал учительницу и не мешал ей. Она монотонно начитывала положенную тему; чувствовалось, что покой для нее дороже всего. По той же причине она почти никогда не ставила двоек. Двойка – зерно возможного конфликта, а именно конфликтов Римма Васильевна старалась избегать. Класс тоже шумел без злого умысла, никто не собирался выводить из себя пожилого педагога: бубнит себе – и пусть бубнит.
На разных уроках я сидел то за первой партой, то за последней. Это не было связано с различной важностью предметов, просто лишний раз свидетельствовало о любви к крайностям. Кроме того, в десятом классе за любой партой я сидел один. Ленка Кохановская с самого начала нашего романа сидела отдельно. А до того, как я в нее влюбился,