Председатель Томский. Олег Новокщёнов
отмахивается от угодливо ему протянутой газетной статьи, которую он сам и написал в пору и в пылу борьбы с «правым уклоном» и его приспешниками.
– Сам, ты говоришь, сам?! А разве не наша вина (вот собравшихся здесь товарищей, тебя и меня лично, тебя больше) в том, что он сам себе – раз, и под пулю висок. Недоверие наше, я подозреваю, он заметил, и – бац! Может кто-то ещё из нас, здесь собравшихся, такое недоверие к себе испытывает, чтоб прямо сейчас себя – бац?
Громко сказано, звучно, размашисто (хотя и ёмко), молнийно потрясли слова Руководителя и Над Всеми Душеказника, не то чтобы только лишь кабинет и его воздух, но и в нём содержащихся подгрозненных товарищей. Так что один из них не выдержал, а именно самый чувствительный изо всех генерал, у кого за спиной нынешнее начгенштабство и отжатый и приписанный в прошлом себе у Г. М. Штерна Халхин-Гол, и под второй «бац» упал в истерический обморок. Его приводит в чувство в рот заглядывающее ему ради соболезности, под ним ходящее генералитетство. Реакция на подобную эскападу у Берии и иже с ним «мирных деятелей обороны» нулевая. Так же и сам Сталин обыкновенной и уже для него вдосталь пошлой выходкой «воинственного стратега атаки» не озабочен, что и воспоследует репликой:
– Ох, уберите же с глаз долой этого командармуса, и без него в глазах бликует тоскою. Как же я без него обойдусь, увы мне! – генерал-адъютанты, начавшие было относить стушевавшегося военачальника к окну дохнуть свежего воздуха, замирают в недопонятках. – Да не без этого! Глазам моим тошно глядеть на этот срам! Без товарища Томского! – Генерал-адъютанты продолжают исполнять вынос тела к окну, по ходу совещаясь вполголоса, не пролонгировать ли им заявленный маршрут согласно настроению Верховного Главнокомандующего до изоконных высот. – Он же светом был и глаз моих и слёзных очей в ту же очередь. А теперь, когда выяснилось страшное, – как же мне без него, без товарища Томского? Увы мне, увы!
– Не побоюсь встрянуть, вы ж без него, Иосиф Виссарионович, пять лет ничего себе обходились, – ух-то ух, и не больно ли смел же на словцо этот «не побоюсь встрянуть» мокроусый лихач гражданской войны, горячий столповоздвиженник нового строя, завсегда прогнутый под каждого нового руководителя.
– Тебя, Клим, за твою обширную память мы сортиры пошлём чистить, не примянем, – и далее предан Высокой Скорби – а как же! – Суровый, Жёсткий Человек, Не понимавший Пастернака.
Опущенный же маршал, которому, ясно, теперь вперестричь не командовать полками, в ответ на помудание растерянно и тупо теребит свою напогонную звезду, словно испрашивая у присутствующих: ну за что, за что меня Бог наградил таким скоромным пуленепробиваемым идиотизмом, отчего я родился кретином?! А присутствующие? Плевали они, присутствующие, на ломки этого паяца, напялившего на себя, хохмы, видимо, ради, тридцать шестого года выпуска форму. Ворошилова ненавидели как военные («штафирка юродивый»), так и прочие тем паче – ишь ты вырядился, клоун непринюханный. Они, которые присутствовали приглашёнными