Тихий Дон. Михаил Шолохов
красная, сваху я кормила…
Сваху я, сваху я, сваху я кормила…
На путях предостерегающе трезво ревел, набирая пары, паровоз.
Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны… Эшелоны несчетно!
По артериям страны, по железным путям к западной границе гонит взбаламученная Россия серошинельную кровь…
VIII
В местечке Торжок полк разбили по сотням. Шестая сотня, на основании приказа штаба дивизии, была послана в распоряжение Третьего армейского пехотного корпуса и, пройдя походным порядком до местечка Пеликалие, выставила посты.
Граница еще охранялась нашими пограничными частями. Подтягивались пехотные части и артиллерия. К вечеру двадцать четвертого июля в местечко прибыли батальон 108-го Глебовского полка и батарея. В близлежащем фольварке Александровском находился пост из девяти казаков под начальством взводного урядника.
В ночь на двадцать седьмое есаул Попов вызвал к себе вахмистра и казака Астахова.
Астахов вернулся к взводу уже затемно. Митька Коршунов только что привел с водопоя коня.
– Это ты, Астахов? – окликнул он.
– Я. А Крючков с ребятами где?
– Там, в халупе.
Астахов, большой, грузноватый и черный казак, подслепо жмурясь, вошел в халупу. За столом у лампы-коптюшки Щегольков сшивал дратвой порванный чумбур. Крючков, заложив руки за спину, стоял у печи, подмигивал Иванкову, указывая на оплывшего в водянке хозяина-поляка, лежавшего на кровати. Они только что пересмеялись, и у Иванкова еще дергал розовые щеки смешок.
– Завтра, ребята, чуть свет выезжать на пост.
– Куда? – спросил Щегольков и, заглядевшись, уронил не всученную в дратву щетинку.
– В местечко Любов.
– Кто поедет? – спросил Митька Коршунов, входя и ставя у порога цибарку.
– Поедут со мной Щегольков, Крючков, Рвачев, Попов и ты, Иванков.
– А я, Павлыч?
– Ты, Митрий, останешься.
– Ну и черт с вами!
Крючков оторвался от печки; с хрустом потягиваясь, спросил у хозяина:
– Сколько до Любови до этой верст кладут?
– Четыре мили.
– Тут близко, – сказал Астахов и, присаживаясь на лавку, снял сапог. – А где тут портянку высушить?
Выехали на заре. У колодца на выезде босая девка черпала бадьей воду. Крючков приостановил коня.
– Дай напиться, любушка!
Девка, придерживая рукой холстинную юбку, прошлепала по луже розовыми ногами; улыбаясь серыми, в густой опуши ресниц, глазами, подала бадью. Крючков пил, рука его, державшая на весу тяжелую бадью, дрожала от напряжения; на красную лампасину шлепали, дробясь и стекая, капли.
– Спаси Христос, сероглазая!
– Богу Иисусу.
Она приняла бадью и отошла, оглядываясь, улыбаясь.
– Ты чего скалишься, поедем со мной! – Крючков посунулся на седле, словно место уступал.
– Трогай! – крикнул, отъезжая, Астахов.
Рвачев насмешливо скосился на Крючкова:
– Загляделся?
– У