Солнце сияло. Анатолий Курчаткин
я.
Молчание, что наступило после этого, обдало меня дыханием сурового векового камня. Пирамида Хеопса нависала надо мной всей своей колоссальной громадой, и Мафусаил со вновь запылившимся взглядом готов был обрушить на меня ее неизмеримую многотысячетонную тяжесть.
Это и произошло.
– Идите отсюда! – разомкнул он губы, одаривая меня возвращением во множественное число. – Вы больше здесь не работаете. Забудьте сюда дорогу. Такие, как вы, нашей программе не нужны.
Что я мог предпринять для своей защиты? Нет, я что-то повякал – про то, как все говорили и о том моем сюжете, и о том, – но это все было впустую, мое вяканье не имело смысла. Когда на тебя обрушилась пирамида Хеопса, остается лишь со смиренным достоинством принять свою долю. Не со смирением, а со смиренным достоинством, хотел бы подчеркнуть это. Во всяком случае, попробовав оказать посильное сопротивление, я поступил именно так.
– Полагаю, Андрей Владленович, вы будете сожалеть о своих словах, – сказал я, поднялся и направился под его вековое каменное молчание у себя за спиной к двери. Открыл ее, вышагнул в приемную, закрыл.
Надеюсь, у меня не было такого лица, как у той выпускающей редакторши, с которой мы столкнулись у этих самых дверей. По крайней мере, секретарша, взглянув на меня, не произнесла никаких слов сочувствия.
Что было причиной алогичного Мафусаилова гнева, до меня дошло, только когда я оказался в конёвской комнатке с обтюрханными столами и стоял у окна, глядя на обугленный массив лесопарка внизу, просторно лежавший в белой окантовке дорожной обочины, покорно повторявшей изгибы опоясывающей его дороги. Терентьев решил, что я над ним издеваюсь! Он хотел выяснить, отстегивает ли мне Конёв за джинсу, и я признался, что да, отстегивает, но сто долларов, судя по его реакции, было слишком, невероятно мало, он усомнился в джинсовости этих денег, почему и спросил про долг, а я, вместо того чтобы подтвердить его версию, отверг ее, не дав взамен никакого другого объяснения. Которого и не мог дать. Но он-то хотел получить его. Хотел – и не получил. И сделал вывод: пацан куражится. Насмешничает. Глумится над Мафусаилом, хрустящим позвонками под грузом пирамиды Хеопса.
Конёв, которого я, не дождавшись его в редакторской комнате, отловил в монтажной, слушая мой рассказ о разговоре с Терентьевым, побагровел, и его скобчатый рот вытянулся едва не в прямую складку. «Опизденел?» – в ярости расширились у него глаза, когда я сказал, что признался Те-рентьеву в получении денег. Но, дослушав до того места, как Терентьев принялся выяснять, не в долг ли мне ссужались эти сто баксов, заулыбался, затем всхохотнул и несколько раз звонко ударил себя по ляжкам:
– А, фуфло, хмырь советского периода! А, хмырь! Туда же, на чужом хребту в рай хочет въехать. Вот хмырь советского периода, вот хмырь!
Это была его обычная приговорка про Терентьева – «хмырь советского периода». Он его за глаза иначе почти и не называл. «Хмырь советского периода велел», «хмырь советского периода раздухарился», – так он говорил, рассказывая что-то о Терентьеве.
– В какой рай он хочет въехать? На чьем хребту? – спросил я.
В