Хата за околицей; Уляна; Остап Бондарчук. Юзеф Игнаций Крашевский
узнаю.
– Да я уж говорю тебе, как было, – отвечала смущенная жена, переступая порог избушки.
Цыган последовал за нею и увидел узелок с рожью, брошенный Мотруной посреди избы.
– А это что?
– Мерка ржи, я купила у мужика из Рудни за пятнадцать копеек.
– За пятнадцать копеек? – недоверчиво произнес цыган. – Нет, неправда, быть не может, говори правду, Мотруна, грешно тебе лгать передо мною! Ты плакала… Тут что-нибудь не так, я узнаю, я все узнаю.
Мотруна молча перебирала концы передника.
– Ты напугал меня, ты такой сердитый, – медленно отвечала жена. – Зачем тебе сердиться, мало, что люди против нас?
– А если бы я дал слово, что без твоей воли ничего не стану делать?
Мотруна отворотила лицо, смоченное слезами.
– Я расскажу тебе, как было. Легче будет на сердце, только скажи, ты мстить не будешь, не правда ли?
– Видит Бог, не буду, пока еще хватает терпения, уж очень много я перенес обид и часто прощал. Говори же скорее!
Мотруна начала рассказ, по временам прерывая его слезами и умалчивая о том, что говорил ей Максим, прогнав со двора.
Молча, понурив голову, почти не переводя духа, слушал цыган печальную повесть.
– Собаки! – закричал он, когда Мотруна, кончив рассказ, залилась слезами. – Не нужна мне их помощь, прочь их милостыню! Издохну как собака, а не трону я зерна этой проклятой руки!
– Филипп не виноват, – боязливо произнесла Мотруна.
– Филипп – баба! – крикнул цыган. – Боится меня, боится брата, сует тебе милостыню, чтобы отвязаться! Завтра же брошу ему в рожу!..
– Ради Бога, – бросаясь к нему, прервала жена, – и его, и меня, и себя погубишь! Максим как узнает, просто загрызет его бедного: за его же добро накличем беду. Этого я не позволю!
– А ты ела бы этот хлеб? – спокойно возразил цыган. – Тебе, сестре, как собаке, бросили кусок… Подавись ты этим хлебом!..
– Выбрось его, только не отдавай брату, – кричала Мотруна, – не губи его, не губи меня!
Ответ Тумра был прерван стуком в неплотно запертую дверь.
Шум этот так странно прозвучал в ушах одиноких изгнанников, что оба они в испуге переглянулись и остановились среди избы. Цыган, предчувствовавший беду – он всего начинал бояться, – бросился к двери, готовый грудью встретить врага.
В воображении Мотруны мелькнули тени покойников, мстительный образ отца, и она невольно перекрестилась.
– Кто там? – громовым голосом закричал цыган, отпирая дверь и стараясь проникнуть в непроглядную тьму.
– А, а, добрый вечер! Добрый вечер! Цыц! Не бойтесь! Ведь голышу разбойники не страшны, у вас, чай, нечем поживиться.
Слова эти принадлежали заике Янке-дурачку, странная фигура которого обрисовалась перед изумленным хозяином лачужки, он тащил на плечах ведра с водою и насилу переступил порог.
– Мои ведра! – крикнула Мотруна, в восторге хлопая руками. – Да, да, мои! – прибавила она, наклонивши голову к ведрам и рассматривая их. – Это Янко-дурачок!
– Да не так еще глуп, – отвечал