Лаций. В поисках Человека. Ромен Люказо
их было гораздо больше, чем присутствующих на площади эргатов и деймонов. Они напоминали ему мусор, который море выносит на берег после бури. Но нет… Это они – и море, и буря. Море обломков – вот на чем стоит Урбс. Они старались не приближаться к дворцу, но Аттик заметил, что они то и дело украдкой на него поглядывают. Они передвигались, разбросанные тут и там, поодиночке или в группах по двое-трое. И…
– Клянусь квадратным корнем из минус одного!
Аттик не удержался и выругался вслух. Как он мог не заметить? Эти создания распределились по стратегическим точкам – прежде всего, по краям площади, там, где между помпезными зданиями с Форума расходились узкие улицы. Что-то должно произойти. И плебеи в готовящемся действе станут если не действующими лицами, то по меньшей мере проводниками. Пусть они безоружны, но за ними численное преимущество. Сам он ничего не мог поделать с такой толпой.
Почему же враги призвали на помощь этих презренных и опустившихся тварей, когда могли бы пустить в ход мощь своих преторианцев со сверкающим оружием? Несмотря на весь свой острый ум, Аттик не знал, что и думать.
Плавтина вслед за Отоном просочилась в галерею: анфиладу высоких аркад кирпичного цвета с чувственными, томными очертаниями; такую длинную, что вдали она терялась в красноватом сумраке. Колонны, увенчанные у потолка «улитками», были не совсем прямыми: они повторяли стрельчатую форму галереи, так что камень превращался в тонкие кружева с запутанными линиями, за которыми было невозможно проследить взглядом. В их деталях проявлялась определенная красота, но все вместе складывалось в таинственные узоры, будоражащие воображение. Стены с обеих сторон были украшены так обильно, словно единственным архитектором, отвечающим за отделку, стала чья-то буйная фантазия. По краям на орнаментах из искусственного мрамора, темных, словно почерневших от сажи и фимиама, проявлялись почти абстрактные фигуры, бесконечно тонкие штрихи, изобилие мотивов – наполовину цветочных, наполовину геометрических. По мере приближения становилось видно, что в каждом элементе узора содержится узор еще более сложный – и так до бесконечности, в тревожащей попытке тотального, почти фрактального искусства, где разнообразие и произвольность соседствовали с беспрестанным повторением. И посреди этих буйных узоров, за скоплениями статуй, алтарей и сокровищ – стилизованные сцены с персонажами настолько торжественными, насколько Интеллекты могли быть уплощенными и напыщенными, сентенциозными, как на византийских иконах. На этих сценах изображались их тела с бледной гладкой кожей, наполовину – не больше – прикрытые изображениями тканей нереально ярких цветов. Тут и там – слои золота и серебра, пластины слоновой кости и кобальтовые штрихи в изображениях сияющих украшений, варварских корон, инкрустированных несметными кристаллами, которые блестели в смутном свете светильников на треногах. Сцена за сценой, прошлое и будущее объяснялось на этих барельефах,