Художественная культура русского зарубежья. 1917–1939. Сборник статей. Коллектив авторов
сюрреалистов, а потому дело, разумеется, без политики тут не обходится. Но мне наплевать, я дал то, что счел нужным дать, и полагаю, что ты сделал то же самое. Дела мои как всегда – тяну лямку со дня на день, последнее время немного работал. Начинаю постепенно выходить из тупика нравственного. Делаю, что могу и как могу, а с работой возвращается и проблема веры в свое дело. Но у меня еще небольшие крохи остались, и я пока еще кое-как тяну… на хлеб пока имею. Но работа моя страдает, на материалы нет средств, и если ко всему прибавить твой отрыв и твою полнейшую индифферентность ко всему, что происходит со мной, тогда сердце сжимается от боли…»
Париж, 17 ноября 1929
«…Я не собираюсь утешать тебя – да мне ли, по силам ли? Я убит горем как и ты, родной мой Ибрагимка[115]… Я знаю, что горю твоему не помочь и ничто твою бедную Лизку не заменит. Это такое великое горе и такая катастрофа. Но, бедный мой Ибрагимка, я такой забитый нищенством человек, что даже не могу сейчас тебя видеть. Посмотреть на тебя, как ты там, как твое здоровье, ты не знаешь, какие муки испытываю я здесь… Я ужасный человек: мое чувство подсознательное меня всегда в ужас приводило, когда я видел и встречался с твоей Лизкой. Что-то трагическое, неземное было в этой женщине, она была человеком в полном смысле слова достойным тебя – и я неустанно ведь твердил: береги Лизку как зеницу ока – я чувствовал. Я знал, что значит тебе потерять Лизку. Это значит потерять смыл быть… Бедный, бедный Ибрагим! Идеализм наш довел нас до черты… Я почти что живу на хлебе, и результат плохой – слабо работаю, мало денег, искусство не процветает. Я тяну, но не живу. Но я все-таки умудряюсь прожить грошами, потому что у меня Виргинчик[116] тоже оказался сверхчеловек, раз она может со мной тянуть мою лямку!.. В Париже такой ужасающий кризис, что разговаривать с художниками не хотят. Художники начинают убегать из Парижа. Принят новый закон: не пускать художников во Францию».
Париж, дата неразборчива, 1930
«…вчера я получил официальное извещение, что президент республики подписал и одобрил нашу натурализацию. Итак, со вчерашнего дня я уже считаюсь французским гражданином. Виргиния рада, счастлива. Во мне еще борются какие-то неведомые и непонятные мне чувства – особенно тревожно за материальное существование и за будущее…
Выставка «Circle et carré» сегодня закрылась. Шлю тебе выдержку с мнением Reynal (?). таково общее мнение моих товарищей. Я, к сожалению, дал одну вещь – и горько раскаиваюсь – я хотел поддержать (фамилия неразборчива. – С. К.). И лишь споганил себе – это поистине все умирающие тенденции – особенно мондриановские. Я не должен был давать на выставку ничего. Заметь… что вообще обо мне никто из критиков даже словом не обмолвился – разве что критики, о которых я понятия не имею. Все же эти олимпийцы не удостаивают даже замечанием относительно меня. Относительно выставки твоей я ничего тебе советовать не смогу, пока ты не побудешь здесь, в Париже. Главное дело, что просят 3000, 4000 франков за хорошее помещение. Что касается меня, то
Алексей Певзнер, младший брат Наума и Антона, оставшийся вместе с матерью в России.
Жена Певзнера Виргиния.