Свет. Майкл Джон Гаррисон
во всех крупных портах. Энергичный толстяк с лазуритовыми глазами навыкате, запавшими белоснежными щеками, губами как розовые бутоны и животом, подобным огромной восковой груше, он утверждал, что открыл первоисточники жизни, закодированные в белках окаменелостей Радиозалива, менее чем в двадцати световых годах от края самого Тракта. Стоило ему верить или нет, зависело от тесноты знакомства. Какие бы коды ему там ни удалось обнаружить, стал он не богаче обычного ательера: дядя Зип не стремился к большему – во всяком случае, так утверждал. Он жил с семьей над ателье, по каким-то церемониальным соображениям. Жена его носила ярко-красные платья танцовщицы фламенко. Все дети были женского пола.
Когда Серия Мау явила свою уловку в центре ателье, дядя Зип давал концерт.
– Это для пары друзей, – сказал он, увидев, как она поднимается. – Останься – и кое-чему научишься. Либо же приходи позже.
Дядя Зип был облачен в белую рубашку и черные брюки с поясом на уровне подмышек. Он играл на клавишном аккордеоне. На обеих белых как мел щеках проступили розоватые пятна, что придавало ему сходство с большой фарфоровой куклой, блестящей от пота. Его инструмент, древний и сложной конструкции, с клавиатурой цвета слоновой кости и сверкающими хромированными кнопками, поблескивал и мерцал в сиянии неоновых огней Кармоди. Играя, он покачивался из стороны в сторону в такт аккордам. Пел чистым, взрывным контратенором. Не видя его, трудно было заключить, кто поет – женщина или мальчик? Лишь потом едва сдерживаемая агрессия выдавала мужчину. Аудиторию составляли трое или четверо темнокожих мужиков в тесных брюках, люрексовых рубашках, с помпезными прическами цвета черного янтаря; они пили и болтали, вроде бы даже не слушая исполнителя, хотя при особо высоких, яростных раскатах с едва заметным одобрением усмехались ему. Время от времени в открытое помещение забегали две-три девчонки и дергали дядю Зипа, называя его папой. Дядя Зип продолжал, притопывая ногами, играть и утирать пот с бровей китайской фарфоровой куклы.
Наигравшись вволю, он отпустил слушателей; те исчезли в ночи Манитауна с непринужденной ленивой грацией хипстеров, только их и видели. Сидя на стуле, портной тяжело переводил дух. Потом, отдышавшись, наставил толстый палец на Серию Мау Генлишер.
– Привет, – сказал он. – Ты что, решила уловку сюда спустить?
– Ой, да полно тебе! – ответила Серия Мау. – Я дома этой чухни наслушалась.
Уловка Серии Мау имела кошачье обличье. Модель низкого класса, кодировавшая цветом перемены настроения. В остальном же неотличимая от домашних кошек Древней Земли – маленьких, нервных, остроносых, привычных тереться мордой обо все подряд.
– Посылать уловку портняжке – оскорбление, знаешь ли. Навести дядю Зипа лично или не приходи вообще.
Он утер лоб огромным белым носовым платком и рассмеялся высоким, не лишенным приятности смехом.
– Если хочешь стать кошкой, – предложил он, – я тебе без труда такую склепаю.
Он склонился к ней и несколько раз потыкал рукой