Никто не пострадал. Ксения Корнилова
действительно ничего не сказала. Протянув руку, она взяла сигарету и вопросительно посмотрела на него. Вспыхнул огонек зажигалки, зашипел загорающийся табак, горло Брук раздирал вонючий дым. Она не переносила его, но должна была признать – он действительно успокаивал. И треск тлеющей в дрожащих пальцах сигареты – тоже.
– Ты думаешь, надо было отправить ее в интернат? – задумчиво спросила она.
– Не знаю. Честно – не знаю. Я просто постоянно чувствую, как меня сжирает изнутри чувство вины. Ты думаешь, это когда-нибудь пройдет?
– А ты хочешь, чтобы это прошло? – вздрогнула Брук.
– Нет.
– Но это пройдет. Ты же знаешь, – тихо прошелестела одними губами женщина и кинула бычок в стоявшую на тумбочке кружку с недопитым цветочным чаем.
Он поднял на нее глаза и долго смотрел, словно пытаясь найти там ответ на давно мучащий его вопрос.
– А я не хочу, чтобы это прошло.
Не говоря больше ни слова, Дарен Доэрти вышел из комнаты.
В один день все изменилось. Уже прошло десять дней со дня аварии, дочери все не было, а муж внезапно затих. Он перестал пить. Перестал заходить к ней в комнату, словно боялся, что она увидит то, что он собирался сделать. И она бы увидела – будь только у нее силы встать с этой дурацкой кровати. Преодолеть эту боль и решиться, пусть ползком, но увидеть его. Возможно, что-то можно было бы изменить.
Когда Брук Доэрти наконец-то встала с кровати, ее мужа было уже не узнать. Бледное, заросшее лицо говорило не только о трагедии, но и решимости. Какая ирония! Именно это слово он назвал тогда, стоя на балконе в ее сороковой день рождения. Она просила – умоляла – сходить к врачу или хотя бы поговорить с ней, выгрузить все, что накопилось, что терзало и мучило, но он только отстранялся и уходил в свой кабинет, куда – даже его несносная дочь это знала – нельзя было заходить никому, кроме него самого.
Это произошло в тот день, когда она этого меньше всего ждала. Утром муж, улыбаясь, позвал ее вновь на завтрак в их любимый ресторан в стиле ботанического сада. Сидя за столиком среди цветов и растений, она ела овсянку с ягодами и орешками, а он – английский завтрак. Плюнув на фигуру – она и так похудела на несколько килограмм за последний месяц, – Брук заказала себе меренговый рулет и, прикрыв глаза, постанывала от удовольствия, отправляя в рот ложку за ложкой.
Потом они поднялись наверх и занялись любовью. Он был нежным, как тогда, у барной стойки, но было в этом что-то неуловимое, что только спустя несколько часов его жена распознает как ПРОЩАНИЕ.
Дарен Доэрти спрыгнул с балкона. Он не был пьян, не был расстроен. Он был умиротворен и полон решимости. Два важных слова, всплывших невзначай в их разговоре на балконе тем последним счастливым вечером. Ударившись об асфальт, его тело превратилось в кашу из крови, осколков костей и чего-то белого, вытекающего из расколовшегося о край тротуара черепа. Проходящая мимо женщина с ребенком едва успела отскочить, а вот молодой паре, самозабвенно целующейся прямо под балконом роскошного пентхауса, не повезло.