Вороний Яр 2. Дмитрий Дроздов
а, ни физической возможности: сотни квадратных километров леса вокруг Песков, за исключением нескольких едва приметных лесных дорог и покосных троп, представляли собой труднопроходимую смесь из буреломов, оврагов и топей. Ориентироваться в проходах меж ними умели лишь немногие местные жители, да и беглецы, по здравому разумению, вряд ли стали бы дожидаться преследователей на этих тропах. Посему более углублённые поисковые мероприятия были признаны властями бесперспективными. Варан и неизвестный его подельник были заявлены во всесоюзный розыск, а следователь краевой прокуратуры, коему было поручено сие непростое дело, приступил к разработке скучающего на больничной койке Зыри. Однако, относительно умения заговаривать место, Иван Иванович не слукавил. Это, как и многое другое, делать он умел искусно, что и не преминул использовать для защиты от нежелательных гостей обители отца Фотия. Он прекрасно знал, что возможность пришествия сюда милиции стремится к нулю, и всё же перед тем, как окончательно покинуть скит, обошёл его верстовым кругом, старательно бормоча под нос дьявольскую свою абракадабру и обезопасил таким образом территорию надёжной невидимой стеной. Помня же о том, какую помощь могут оказать Родиону Настя с Николаем, он предусмотрительно оставил в ограде небольшой узкий проход, по которому ходили к Фотию люди с Красных Ёлок. Только закончив действо и удовлетворившись проделанной работой, отправился он в свою вотчину, увлекая за собой нового постояльца.
Однако же ограждённому колдовской крепостью Родиону уже совсем с другой стороны угрожала смертельная опасность. Случилось то, чего так опасался отец Фотий: к серьёзной кровопотере присоединилось грозное осложнение – нагноившаяся рана привела к тяжёлому септическому заражению крови. Вероятнее всего, находись он в таком состоянии в песковской больнице, недолго довелось бы пребывать ему на этом свете. Но, благодаря неустанным трудам отца Фотия и Анфисы, каким-то чудом душа его, то и дело, выходя погулять по просторам сибирской тайги, вновь и вновь неохотно возвращалась в бренное обескровленное тело. Он, то по нескольку часов лежал недвижим и почти бездыханен, то, вдруг вздрогнув, начинал часто хрипло дышать, словно навёрстывая упущенное за время отрешённости. Уже несколько дней не приходил он в сознание. Лицо его было бледно, глаза впали, нос заострился. Лишь на несколько минут в день, случалось, на щеках его возникал едва заметный нездоровый румянец, телом овладевало слабое лихорадочное беспокойство. В такие минуты приоткрывал он невидящие глаза, бормотал бессвязные слова, просил пить. Пользуясь редкими этими моментами, неотступно сидевшие подле него отец Фотий или Анфиса успевали споить ему несколько ложек лекарственного отвара да немного рыбного бульона, удерживая в изнемогшем и исхудавшем теле тлеющие остатки жизни. Так изо дня в день, находясь, что называется, одной ногой там, переминался он с ноги на ногу, словно сомневаясь и раздумывая над окончательным решением. Антибиотики, привезённые уже на следующий день Настей с Николаем, не приносили желаемого результата. Днём у одра его почти непрерывно находился отец Фотий, обрабатывал рану и истово молился, прерываясь лишь для приготовления пищи и отваров, да для коротких трапез. После захода солнца на смену ему приходила Анфиса. Стоя перед освещёнными скупым лампадным светом иконами над изголовьем больного, читала она спасительные молитвы, порой держа в руках перед собой ветхий молитвослов, но больше наизусть, по памяти. Затем, прервав молитву, садилась на табурет рядом с полатями, и часами просиживала перед страдальцем, положив ладони свои то на грудь ему, то на лицо, и нашёптывая какие-то свои уже, одной ей ведомые слова. Так, всю ночь неустанно чередовала она эти два действа, пока перед рассветом не появлялся в келье отец Фотий. Тогда, немного перекусив, уходила она на отдых в тщательно затемнённую от солнца баньку, чтобы вечером снова принять дежурство.
Как-то хмурым сырым вечером, придя после дневного отдыха в келью, Анфиса увидела согбенную спину отца Фотия, понуро стоявшего с низко опущенной головой над полатями. Тело Родиона было с головой укрыто покрывалом, монах что-то шептал над ним, то и дело осеняя его размашистым крестным знамением. Анфиса торопливо обошла его, встала напротив, ничего не говоря, широко раскрытыми, полными тревоги глазами заглянула ему в лицо.
– Всё, девонька, прибрал Господь нашего хлопца. Я уже и отходную по нём справил. Доски у меня готовые имеются, добрая сосна. Сегодня гробец какой-никакой сколочу, завтра отпою, да схороним, помянем, чем Бог послал. Так и не узнал, крещёный ли был аль нет, комсомолец, поди. Но крест на него надеть всё одно надобно. У меня есть несколько, собственноручной резьбы. Вот так.
Анфиса скинула с головы покойного покрывало, положила кончики пальцев ему на шею, постояла, замерев, пытаясь уловить хоть какое-нибудь биение артерии. Затем торопливо выскочила из кельи, тут же вернулась с маленьким прямоугольным зеркальцем. Окунув его в ушат с родниковой водой и протерев о рукав, она приложила его к верхней губе Родиона, прямо под самый нос, подержала некоторое время, затем подошла к иконостасу и стала внимательно осматривать зеркальце в пламени лампады.
– Есть дыхание, батюшка, есть! – сказала шёпотом, исполненным радости и надежды, – Не торопитесь отпевать, здесь он ещё, с нами. Я посижу с ним ещё