Рейх. Воспоминания о немецком плене (1942–1945). Георгий Сатиров
аборт очень маленький. Низенькая дверь не прикрывает даже голов сидящих пленяг. Чтобы проходящие через двор немцы не замечали нас, садимся рядком прямо на пол. Так накапливается до 15 человек. Сидим, пока не подкрадется мастер и не крикнет в упор:
– Лёс! Раус! Работа!
Приглашение дуплируется, то есть дублируется ударом по дупе.
Несколько минут уборная пуста, но скоро заполняется вновь. Кто-нибудь стоит на страже. Остальные сидят на полу и передают друг другу всякого рода параши (слухи). Так в жаркий летний день сидят на корточках под навесом аркадаши348 и разводят хабары349, лениво потягивая трубки.
Но вот беда – трубки пусты, в карманах ни табачинки.
Входит Ткаченко и разжимает кулак: на ладони три бычка.
– Где подцепил, Петро?
– Пид станком.
– Петро, сорок!
– Петро, двадцать!
– Десять!350
– Оставь, Петро, хоть разок потянуть.
– Ладно, Беломар, оставлю.
Нетерпеливо ждем очереди, не сводя глаз с дымка и жадно втягивая его ароматный дух.
– Я сегодня десятый раз в аборте, – с гордостью говорит Ткаченко.
– Вот удивил, да я семнадцатый. А всего просидел сегодня в уборной больше четырех часов.
– А я, почитай, уже тридцатый раз.
Коллективно раскуренная цигарка только разожгла аппетит.
– Хлопцы, давайте трясти карманы, авось наберем на тоненькую.
Карманы выворачиваются, и на свет божий извлекаются крохотные табачинки, перемешанные с пылью; с миру по крошке – скрутили цигарку.
– Шухер, алярм!
Все зашевелились, многие расстегнули портки.
– Энтварнунг351, – раздается ободряющий голос стремача, – ошибка.
Входят Самборский и Геращенко. Они неразлучны и во всем похожи друг на друга. Заходят только на минутку: курнут и живо к станкам. Беверте, как говорят немцы.
– Оставь докурить, Герасим.
– Нэ будэ.
Нашел у кого просить. У него зимой снега не выпросишь.
– Самборскому и мне не дашь потянуть?
– Ни, Беломар, нэ будэ.
– Эх ты, хохол хитрожопый! На хаус собираешь? Нэ будэ. Погорит твой хаус вместе с Райшем.
Во второй половине дня на МАД прибыла группа гештаповцев. Сам заместитель начальника гештапо Юго-Западной Германии удостоил нас посещением. Команду вывели во двор и построили «драй-унд-драй». Против нас картинно стали баннфюреры, штурмбаннфюреры и оберштурмбаннфюреры352, а также Дикеншвайн и Самурай.
– Ахтунг! Мице аб!353
Все замерли.
Из толпы гештаповцев вышел переводчик (противная образина, русский белогвардеец). Пункт за пунктом прочел нам правила поведения никсдойчев на территории Гросдойчлянд. Читал громко, внятно, раздельно. Как говорится, с чувством, с толком, с расстановкой.
Правил много, но любое из них заканчивается стереотипным: «Не дозволено, запрещено под страхом сурового наказания».
Особенно
Товарищ (по-татарски).
Обмен новостями (по-татарски).
Традиционные просьбы оставить покурить, выражающиеся символически в процентах. В стихотворении Ю. Друниной «Я курила недолго, давно – на войне…» (1974) встречаем такие строки:
Отбой.
Звания баннфюрера не было, званию штурмбаннфюрера в CC предшествовало звание гауптштурмфюрера. Штурмбаннфюрер – звание в СС, соответствовавшее званию майора в вермахте; оберштурмбаннфюрер – звание в СС, соответствовавшее званию оберст-лейтенанта (подполковника) в вермахте.
Смирно! Головные уборы снять!