В одном чёрном-чёрном сборнике…. Влада Ольховская
окладов, горят все лампадки…
Царские врата расписаны вручную и украшены резьбой в виде цветов, птиц и виноградной лозы. Алтарь тоже сиял и переливался чистотой и красотой.
– Господи! – закричал отец Роман, падая на колени. – Слава Тебе, Господи!
– Батюшка! – тихонько позвал монаха дед Савелий. – Вот она!
Отец Роман вскочил, вышел из алтаря и увидел посреди церкви коленопреклоненного деда и аналой[3], на котором лежала ОНА – чудотворная икона Божией Матери «Взыскание погибших».
Икона мироточила, а по всей церкви плыл неземной, свежий, чудесный аромат.
Игумен[4] отец Роман отложил псалтирь, встал и посмотрел в окно. К Троице в монастыре было уже около тридцати братий – трудники, послушники, монахи… Дед Савелий жил в сторожке и был счастлив.
Игумен смотрел на монастырский двор, и ему вспоминалась страшная мертвая деревня.
– Да… – подумал он неожиданно, – а ведь через год-два все будет казаться дурным сном. Надо записать, пока не забыл. Ни у одного монастыря нет такой летописи, – грустно усмехнулся отец Роман.
Покопался в ящике стола, вытащил оттуда толстую чистую тетрадь, раскрыл ее и написал:
… – Внимание! – гнусаво сказал вокзальный громкоговоритель… – Поезд номер… Повторяю…
Громкоговоритель расположился как раз над моей головой, поэтому в повторах я не нуждался. Подхватил сумку, чемодан и двинул на перрон. Я люблю дороги… Кто знает, что ждет тебя с той стороны?..
Игумен отложил ручку… К Никто любит меня то ж ему поверит? Ну и пусть. Он просто напишет, как все было…
… Да, как все было. Или не было…
Евгения Райнеш. «Лунный зверь»
По степи катится удушливый запах жженой полыни. В беззвездной тьме, где клубы дыма затмевают слепое небо, а луна сочится сквозь мглу тощим дрожащим светляком, багровеет вдали приземленными волнами степной пожар.
– Ой, горько, Горислав, горько, – горбится под ногами трава.
Шаг, еще шаг. Боже, какая боль! По босым ногам боль.
«Ой, так горько, Горислав, что уже сладко», – соловеет все еще сомневающийся рассвет.
Горислав кружит в темноте. То едва продвигается на ощупь, то почти летит над горькой травой, окрыленный внезапной уверенностью. Он гнался за зверем с тех пор, как помнит себя. А теперь так близко, что чувствует едкий мускус животного страха. Вдыхает запах до того, как слышит вой. Гориславу грустно. Ему знакома эта сладкая боль в груди. И надрывный крик. И бесполезность жертвы. Он и зверь – одно. Горислав всегда знал это.
Зверь чует, что идет Горислав, оставляя за собой пожарища. Горит сухая полынь. По степи огонь не вспыхивает, а катится. Ветер несет пламя. «Жарко, Горислав, жарко», – жалуется под обожженными ногами степь.
Вскидывает свободную руку к опаленным глазам. Рядом, уже совсем рядом. Горислав слышит хрип. Зверь в капкане. Горислав стискивает двумя руками виски. Слишком сильная боль. Вспыхивают в темноте два приплюснутых желтых блюдца – зверь смотрит на Горислава.
– Ты
Высокая тумбочка в церкви, куда кладется праздничная икона, или икона дня.
Настоятель.