Однажды детство кончилось. Александр Феликсович Каменецкий
поджав губы, злобно зыркала исподлобья на бесстыдно красивую и недопустимо свежую новую ученицу.
– Ну чё, как тебе? – не унималась Саблина.
– А тебе?
– Ну, Ди-им, ну, я ж не по девочка-ам. Но ваще красивая, скажи? Такая… М-м-м…
Я ещё раз посмотрел. Любовь с третьего взгляда? Да хрен вам. У меня кассета домоталась, и я воткнул её в плеер.
– Саблина! – рявкнула тут Аннушка.
Что «Саблина!» уточнить не успела: зазвенел звонок. Я надел наушники и пошёл из класса, споткнулся о насмешливый взгляд, втянул в лёгкие её выдох. Наверное, в этот момент я и начал карабкаться к своей крыше.
Саблина, ну, какого хрена, а? Всё ж хорошо было…
Дома мама с надменно поджатыми губами и телевизор «Электрон-738» со скуластой ряхой в тёмных очках.
– Где был?
– Бродил.
– А, – подбородок покрылся ямками – крайняя степень скепсиса. – С Аннушкой твоей виделась…
«Ландон, гуд бай! У-у-у»
– Зачем?
– Позвонила. Говорит: «Приходите в школу, если вам небезразлична судьба вашего сына», – мама попыталась изобразить дрожащие интонации Аннушки, но не слишком похоже.
Я вздохнул, закинул голову на спинку дивана, чтобы не видеть. Слушать тоже не хотелось, но тут ничего не поделать.
– Пришла. Она мне блокнот свой тычет. Говорит: «Вчера на «Ивушке» ваш сын зажимался с девушкой, и явно старше его возраста».
Я молчу.
– Я ей сказала: я в личную жизнь своего сына не лезу, и вам не советую.
Я молчу.
– Дим, она не просто так тычет этой книжкой. Она почти прямым текстом говорит, что лишит тебя медали, и пролетишь ты мимо института, как фанера над Парижем.
Я молчу.
– Неужели ты не можешь немного потерпеть? Поступишь в институт и гуляй себе… Тут осталось всего ничего.
Я повернул к ней голову, посмотрел, как на человека, сморозившего несусветную глупость.
– Мам, она больная на всю голову. Чего ты её слушаешь?
– Знаешь, нельзя так говорить! Она всё-таки твой классный руководитель!
– Она озабоченная маньячка!
– Она о твоём будущем думает больше, чем ты сам!
– Я не знаю, о чём она думает, и знать не хочу! – опять, как всегда, подкатило удушье.
От этой хрущёвки с четырёхметровой кухней, с пыльным зелёным ковром на стене с прицепленным к нему камчатским крабом. От высасывающих воздух разговоров, из которых торчат обиды на «биологического», как нитки из кресла, в котором она сидит.
– Ну-ну. Сам-то ты подумать не можешь, нечем уже. Верхняя голова отключилась. Как течной сукой потянуло, бежишь, из штанов выпрыгиваешь. Я тоже видела тебя с какой-то курицей с начёсом. Страшная, как моя жизнь.
Я втянул воздух. Где-то под горлом завибрировала ярость. Чтобы не ляпнуть лишнего, я поднялся и вышел из комнаты.
– Какой-то ты неразборчивый! Получше не мог найти? – крикнула она мне в спину. – Такой же гулящий, как папаша твой! Кобель!
Я