Школьные рассказы. Алексей Поликовский

      УТРО ДИРЕКТОРА РЯБОВОЙ

      За дверью уже нарастал шум. И нарастание его Рябова слышала с болью. Этот шум значил, что ничего не меняется в школе и в людях – ничего и никогда. Как всегда, в половину восьмого придя в школу, она успела уже обойти туалеты (проверяла, как нянечки моют) и теперь сидел за письменным столом, просматривая тетрадь с телефонограммами. «Бум! Бум!» – на бегу дважды кто-то ударил в дверь кабинета. Поджав губы, она покачала головой, встала, подошла к окну и отдёрнула оранжевую портьеру. В темноте, в свете фонарей, тянулся к школе плотный поток людей. Она сурово поглядела на чёрные безликие фигуры, тащившиеся по чёрной обледенелый дорожке с портфелями в руках. Идут нарушители и крикуны, тайные курильщики и явные двоечники, умышленные вредители и безответственные озорники. Директорствуя пятнадцатый год подряд, она знала, что никуда от этого не деться: дети, учителя, нянечки, родители, все – и всегда! – ведут себя так, как нельзя, как запрещено (и запрет стократ доведён до их сведения). Бывали на каникулах дни, когда она, душой отойдя от всегдашнего напряжения боя, вечером, за чаем, дома, сама спрашивала себя: «Почему?» Этого она искренне понять не могла. Правила, по которым строилась школьная жизнь, запреты, которые налагались – во всём этом был заложен идеал разумной и правильной жизни. Только – следуй. Только – выполняй. Но, видимо, в человеческой натуре (особенно – в детской) была червоточинка вредности, гнильца упрямства: год за годом и день за днём дети стремились нарушить распорядок школьной жизни, испохабить стены надписями, поломать имущество, сорвать размеренный ход уроков. Сколько раз, поставив перед собой пойманного с поличным несовершеннолетнего варвара, она, чувствуя, что находится на грани терпения, кричала с нервным страданием, выматывая душу и из себя, и из него: «Почему? Ответь, почему? Ну я прошу тебя, ответь, сделай милость, почему ты ведёшь себя так?» Но ни разу никто из сотен пойманных ей нарушителей ничего объяснить не мог. И всё продолжало быть так, как было: каждый день с утра, заранее раздраженная и заранее знающая о тщете своих усилий, она выходила на бой с тысячеголовой гидрой – детским коллективом. Это было уже по гроб. Судьба.

      А шум за дверью возрос уже так, что терпеть стало страшно. Она от окна пошла к двери. Ну-ну! Кто там, в вестибюле, дежурный учитель? Кто виноват? Это был тот первый и самый важный вопрос, который она всегда себе задавала, сталкиваясь с беспорядком. Это была её плеть, её палка, с помощью которой только и можно справляться с разнузданной учительской толпой. И толкнула тоненькую дверь кабинета, отделявшую от шума и ора, и вышла. А когда увидела, что там творится, то до глубины души, до последней жилочки всё возмутилась в ней, и взбудораженные мысли, как быки, затопали и застучали внутри головы, за лбом. До какого беспорядка довести школу! Даже слов нет! (есть одно хорошее, русское…) Десятки детей кричали разом. Дети сидели на полу, заляпанном жидкой грязью, натёкшей с ботинок и сапог, стягивали с себя куртки, шапки, пальто, обувь, бросали всё это куда попало, вместе с ранцами и портфелями. Некоторые дрались мешками для «сменки». Другие бегали меж сидящих с хохотом. Один из бегающих был в шапке и варежках, другой в носках. Откуда-то из угла доносился плач. В другом углу двое мальчиков боролись сидя. И била, била дверь, и входили всё новые и новые, и добавляли шума, и гоготали, и пищали, и ревели друг дружке на потеху: «Витёк, смотри, у—у—у!» Ни одного не было, в котором всё было бы в порядке. Старшеклассники с небритыми рожами, в джинсах (а запрещено в джинсах! запрещено!), девочки шестиклассницы с серёжками, – вот сейчас пойду по классам, всё барахло с ушей оборву! – начальная школа без белых бантов. А ведь велела с белыми бантами – так чище, радостнее. Всё не так. И в тысячный раз видя безобразие утра, всей душой возмущалась, как в первый. Но стояла у двери молча. Неужели не поймут? Она надеялась ещё на хорошее в них (а без этой надежды какой ты педагог?), на стыд их рассчитывала, который должен же в людях когда-нибудь проснуться, думала, при виде её хоть что-то осознают, стояла с раздутым в негодовании лицом, набычившись. Выдерживала паузу.

      Не осознавали. Не хотели осознать.

      Дежурного учителя вообще не было. Вообще! Ну как это понимать? Как понимать, если тысячу раз предупреждала «господ учителей» (так иронических их называла), что дежурить по этажам их прямая обязанность, их долг, что они деньги за это, наконец, получают! От денег никто никогда не отказывался, никто никогда! Как понимать, если на каждом собрании и педсовете ты говоришь об этом, кричишь об этом, талдычишь об этом, не жалея ни горла, ни нервов! Все мозги им, кажется, продолбила! Подписи под графиком дежурств собирала, чтобы увиливать не могли: «Я не знал…» Дважды выговоры дала! Объяснительные собирала! И что же? Опять нет дежурного учителя! И поэтому на этаже невыносимый беспорядок! Невыносимый! И никому, кроме директора, до детей дела нет.

      – А ну что тут происходит такое! – перекрывая шум, мощным грудным голосом заревела она, начиная работу. Ту работу, которую изо дня в день приходилось делать за них всех: за безответственно взявшую бюллетень историчку Ольгу Леонидовна, за несдавших планы учителей, за учком, за радиостанцию, за методсекцию учителей физкультуры (роно