Призраки Калки. Алексей Павлович Пройдаков
милости, глядели на Трофима с почтением, и он стал зело доволен.
Доволен, но немного встревожен.
«Тайная княжеская служба? Вот это да, – думал он. – А я с какого боку? Что я могу? Моё дело на коне скакать да врага разить мечом. Ну, застава сторожевая тоже по мне. Но не более того. Я чай, заутре мне всё дотошно растолкуют».
Пока Трофим соображал, из детинца вышел княжеский бирич и объявил всем собравшимся:
– Нынче рязанский князь Ингварь Игоревич недужен и принимать никого не станет. Весь день.
Все нехотя стали расходиться и разъезжаться.
И Трофим пошёл к своей избе.
«Земля чужая – урон наш»
Год битвы при Калке, как ни странно, более всего заставил задуматься северо-восточных князей: владимирского и рязанского. Особенно рязанского. Почему так? После гибели Александра Леонтьевича Поповича тайными делами ведал воевода Еремей Глебович, и, не в обиду ему будет сказано, ведал неважнецки. В зловещем отражении реки Калки не чуял он никакой беды, веруя в несокрушимую силу владимиро-суздальского войска.
Южные княжества, первыми испытавшие на себе монгольский меч и последними страшное окончательное поражение, беспечно вели межусобные войны, деля территории, силу влияния, смердов.
Северо-восточные княжества, не испытавшие в тот год никакого военного лиха, каждое по-своему восприняло худые вести, которые привезли – Алёша Суздалец во Владимир, Евпатий Коловрат в Рязань.
Алёша Суздалец пред грозные очи великого князя Юрия Всеволодовича так и не попал. С ним говорил городской воевода Пётр Ослядукович. Он-то и намекнул туманно, что-де Еремей Глебович ныне далече и сопровождает государя по каким-то зело скрытым и неотложным делам.
К рассказу Алёши Суздальца воевода отнёсся пренебрежительно, благо что выслушал, хмыкнув при этом, мол, побьём всех без разбору, пусть только сунутся.
– Да и что ты так яришься? – спросил воевода. – Воевода тайных дел Еремей, после похода на Чернигов, обо всём государя известил, ныне батюшка ведает, что к чему, и никаких монголов не страшится.
– Еремей в открытом бою с монголами не сталкивался, голов им не рубил, сам в ответ меча не получал, вони ихней не вынюхивал и, кто они такое, даже близко не разумеет. А должон бы!
– Ну ты, не много ли берёшь на себя? – возмутился Пётр Ослядукович. – Мал ещё воеводе Владимирского княжества указывать, где и кого вынюхивать. В порубе за словеса свои посидеть не желаешь? А коли не желаешь, давай-ка езжай в свой Суждаль, проведай матушку да батюшку. А не то…
Выйдя от воеводы, Алёша ругнулся, помянув лукавого[20], нехотя дал в зубы молодому гридню[21], который, как показалось раздосадованному витязю, скалился про него.
Сел на коня, прикрикнул на своего оруженосца Кондрата и поскакал в Суздаль, последовав совету воеводы.
Совсем иначе повёл себя рязанский правитель. И дело не только в порубежном положении княжества, не только в самой личности Евпатия, к двадцати трём годам снискавшего себе славу, но и в громком имени его отца, ставшего легендой при жизни.
– С
Никаких матерных выражений в домонгольской Руси не существовало.
Гридень – воин, дружинник.