Заброшенное село. Ночь. Любовь Безбах
другой факел найти, иначе из села не выбраться. Пленник оглянулся, но позади горело всё, что могло гореть, вместе с забором и калиткой. Рядом темнел соседний дом, хорошо было бы организовать ещё один пожар, и вообще подпалить всю деревню, но как, если всё в округе пропиталось водой?
Дом можно подпалить изнутри. Михаил тяжело, мешком, перепрыгнул опасный тротуар и стал шарить вокруг в поисках чего-нибудь горящего, что можно забросить в окно соседнего дома. Изловчился, выломал доску из горящего забора – тот рухнул в пламени – и пошёл войной на соседний дом, освещённый играющим пламенем, насупленный, блестящий чёрными стенами из мрака.
Из тьмы выступило несколько фигур. Михаил двинулся на них, размахивая горящей доской, но тут в ногу снова впились чьи-то мерзкие зубки, да так свирепо, что пленник потерял равновесие и упал, и выронил доску, а в руки и в ноги вцепились знакомые игрушки. Тут и кукла подоспела, подобралась к лицу, пластмассовые пальцы полезли в глаза. Первая и полетела прочь. Остальные куклы последовали туда же, какие-то отстали сами. Но своё дело они сделали: доска с шипением тлела в мокрой траве, и подпалить ею уже ничего было нельзя. Михаил, шатаясь, побрёл к пожару. Около забора «поживиться» уже было нечем.
– Не ищи, не ищи, – донёсся с другой стороны тротуара голос Петровича. – Иди, сердешный, сюда. К нам.
«Что я пырхаюсь тут, в самом деле, – подумал Михаил, едва держась на ногах. Мир вокруг вертелся бешеной каруселью. – Я тут, можно сказать, у гибели на краю. Надо отвязаться от них, да и дело с концом. Сказано же – даёшь согласие, и свободен. Дался мне этот… придурок, в кого он только уродился».
Михаил знал, в кого. Как-то попалась на глаза фотография, он в первую секунду подумал, что это он сам в детстве, и только потом сообразил, что фотография цветная. И новая. Поразился тогда сходству и больше глупых упрёков жене не бросал.
И поплёлся туда, к сельчанам. На тротуар ступил смело, знал, что ничего не случится. Оно и не случилось.
Жители Ольховки подступили ближе. Люди как люди, не скажешь даже… Вперёд вышел староста и спросил:
– Согласен?
Михаил вздохнул и обратился к ольховцам:
– Вы ответьте, люди добрые, а то я чего-то не разумею. Сын мой вам на что?
Из толпы, из тьмы донёсся женский голос, грудной, переливчатый, необыкновенно красивый:
– Нам бы ребёночка… Мальчишечку бы нам…
Толпа шевельнулась, вздохнула, и таким холодом понесло от неё, что Михаила снова охватил болезненный озноб. Замогильное население расступилось, пропуская вперёд маленькую девочку с куклой в руках. Девочка не стала ничего говорить, только смотрела ясными, чистыми глазами. Отражались бы облака в таких глазах, если бы они, облака, были. А кукла на руках та самая, знакомая, и по-прежнему голышом. «Ребёночка им, нежити этой, – озлобился Михаил. – Обойдётесь. Совесть потом жизни не даст. Да и жаль дурака, он же не виноват,