Нос. Роман Сергеевич Беляев
внешнем мире провоцирует такое состояние мозга, в котором происходит перенагрузка систем организма. Или что-то типа того, я в деталях сейчас уже не очень хорошо помню. Но в целом как-то так. Книжки там ему читали, рисовать давали, даже какие-то сеансы организовывали прослушивания музыки и физиотерапии… Электросон… Как раз тогда открывалось экспериментальное крыло, где всякие методики новые испытывали и практиковали после успешных испытаний. И это всё, вроде, более-менее даже помогало…
– Но?
– Но в нём как будто какой-то живой организм за выживание боролся. Организм, который и вызывал всю эту хуйню. Образно говоря, конечно. Но выглядело это так. Это мне так друг-врач сказал. Потому что было ощущение, что этот организм при хорошем лечении отступает, отсиживается, адаптируется и приходит с новыми силами. Потому что потом приступы были такие пиздецовые, что его приходилось к кровати привязывать и следить чтобы сердце нахуй не взорвалось от нагрузки. А на лбу хоть яичницу жарь. Он орал так, что потом без голоса ходил. И вообще какой-то отрешённый стал немного, как будто у него все силы вообще на всё высосали. Похудел – пиздец. Даже волоски седые появились на голове кое-где, вроде. Но самый лютый пиздец – он начал запоминать то, что видит в этих приступах.
Мои слушатели замерли, а я почувствовал, как по спине пробежали мурашки, быть может, даже не у меня одного.
– И… Что он рассказывал? – неуверенно спросила Света.
– Он рассказывал мало. Говорил, что там трудно что-то разобрать чтобы нормально описать, но когда всё это происходит, то он понимает и осознаёт каждую деталь. Говорил, что видит какие-то ужасающие размытые образы, которые, как он выразился, злые по своей природе. Адскую хуйню какую-то, каждый раз разную, но каждый раз пиздецовую. Её он описать не мог, потому что после приступа трудно вспомнить и вообще как-то даже представить то, что видел во время приступа. То есть не то что просто трудно вспомнить, а почти нереально даже хотя бы контур какой-то определить того, что видел. Силуэт какой-нибудь фигуры, например. Никак. Линию даже не нарисовать от точки к точке, потому что мозг просто перестаёт работать так и всё. И ещё он говорил, что шум слышит, как будто миллионы ядерных бомб взрываются с интервалом в десятые доли секунды в его голове, и его голова каждую десятую доли секунды разрывается, и он это чувствует. Чувствует, как ломается череп, как разрывается кожа, чувствует температуру, и силу, и боль от этих взрывов. При этом в оба уха ему как будто кричат через мегафоны злые люди, умирающие в ебанутейшей агонии, и их много. И просто шумы какие-то безумно громкие и разные, то низкие, то высокие, то всё вместе. И всё это звучит сразу и в одно мгновение, которое повторяется и повторяется на протяжении всего приступа.
Я закончил, чтобы немного передохнуть, отпить чаю и, может быть, съесть кружочек колбасы или бутерброд с рыбой. Марк, Света и Саша молчали, застыв в напряжении, видимо, под впечатлением от истории.
– То есть… Образы он не запоминал… А шум запомнил? – вышла из оцепенения Саша.
– Обычно