Страсти по России. Смыслы русской истории и культуры сегодня. Евгений Костин
том числе и поколениями. Неизвестно, что конкретно представлялось Бродскому, когда он писал о «второсортной» эпохе, но в контексте других его стихов понятно, что ему было тесно в том времени, в каком он очутился. Это его самоощущение очень хорошо воссоздано в его диалогах с Соломоном Волковым.
Уйдем от поэтов, этих небожителей, к простым гражданам Советского Союза эпохи застоя. Трудно вообразить, что они постоянно переживали «закрытость», замкнутость эпохи, к которой принадлежали. Общая канва их существования носила более-менее внятный и объяснимый характер с человеческой точки зрения характер. И тогдашняя ухмылка над массовой застройкой спальных районов в СССР, над которой потешался всякий советский человек, хоть раз побывавший или в Петербурге (Ленинграде), или Зарядье Москвы, быстро превратилось в иное выражение лица, когда после или во время перестройки ему удалось выехать в какую-нибудь нормальную европейскую страну и увидеть в пригородах Парижа или Рима нескончаемые вереницы домов, прямо перенесенных из какого-нибудь Медведково или Строгино.
Думается и наш великий поэт был немало удручен (да и говорил об этом в своих интервью) этой близостью эпох потребления, что на Западе, что в СССР, и иллюзии пропадали на этой общей плащадке запросто. Но вот наличие Ростроповича, Рихтера, Ойстра-ха, русского балета, театра «Современник», Малого театра, русских художников-авангардистов и много чего еще – делало как бы провинциальный Советский Союз мировой державой в полном смысле слова, причем по первому разряду, безо всяких послаблений.
Невозможно было спастись бегством или эмиграцией; те корни культуры, какие идут от Бродского в глубину через Серебряный век, через классику девятнадцатого века чуть ли не в допетровскую эпоху, нельзя было воссоздать административными или политико-демагогическими усилиями. Вот это и есть то самое скептическое отношение русского человека к загранице вообще, так как он изначально знает, что жизнь не перешибить палкой, она тебе не обух, которого также палкой не возьмешь, а суть ее кроется в других вещах, какие живут и постоянно копошатся внутри твоей совести, ума, в твоих поисках вечности и прикосновения к Божеству.
Какая ни была для протопопа Аввакума его эпоха «второсортной» и тяжелой до непереносимости, то есть искаженной настолько, что необходимо было менять символ веры, казалось бы, в таких мелочах, вроде троеперстия вместо двоеперстия, но для него и его последователей это меняло всю картину мира, Вселенная становилась другой, и Бог становился недостижимым. За все это приходилось платить жизнью, но через духовное усилие, подобное авваку-мовскому, входить в культурный код своего народа.
Так что «второсортность» эпохи Бродского была нормой и известного рода вершиной благополучного существования для миллионов его сограждан. И вот их, еще полных сил, настигла вовсе не второсортная эпоха, но самая продвинутая и крутая – развитого капитализма. И что? Меняем, не глядя?
Но