Екатерина II, Германия и немцы. Клаус Шарф
этих целей и ответные реакции немецкой стороны, в конце концов – какие результаты имела эта политика.
Собственная история была предметом размышлений Екатерины в ее автобиографических записках, бесед с высокообразованными корреспондентами, повседневного общения, связанного с заботами правителя, начиная с самого детства и вплоть до ее смерти в революционное десятилетие. Следуя за рассуждениями Екатерины, книга отражает ее эпоху, помещая жизнь императрицы в контекст XVIII столетия – событий русской, немецкой, русско-немецкой и европейской истории «екатерининского века». Для «оживления» колорита эпохи и решительного опровержения некоторых сомнительных трактовок достаточно порой одной цитаты, указания на источники. Однако от простого пересказа источников историка удерживает, с одной стороны, временн́ая дистанция, преодолеть которую можно лишь с помощью интерпретации, а с другой – историографическая традиция, накладывающая свою систему понятий на каждый период прошлого, использующая специальную терминологию в научной коммуникации и четко определяющая свои познавательные интересы. Несмотря на то что некоторые употребительные в XVIII веке исторические концепты сами стали частью истории – например, «деспотизм», обозначавший в немецком языке форму государственного устройства, или причисление Московского государства и Российской империи к «державам»[118] «Севера»[119], – в нашем распоряжении есть целый арсенал терминов: «абсолютизм», «Просвещение» и «просвещенный абсолютизм», «феодальное общество», «сословное общество» и «придворное общество», «буржуазное общество», «публичная сфера» и «эмансипация», «секуляризация», «европеизация» и «вестернизация», «мировая капиталистическая система», «отсталость» и «модернизация», «Восток» и «Запад», «европейское равновесие» и «гегемония», «ancien régime» и «революция». Хотя автор не собирается подвергать критическому пересмотру сами эти понятия, ставшие устойчивыми терминами в современной исторической науке, или заниматься внешним исследованием обозначаемых ими исторических структур и процессов, он, тем не менее, считает их использование в качестве инструмента интерпретации необходимым ради соблюдения требований научного дискурса. В дальнейшем мы будем обращаться к этому дискурсу, если это представится целесообразным, пусть даже лишь для того, чтобы проверить, насколько устойчивые термины, возникшие из европейской истории Нового времени, применимы в современной историографии России XVIII века. Такого рода отрефлексированное использование универсально-исторических понятий содействует рассмотрению темы не в национальной, а в европейской перспективе.
Обзор интерпретационных рамок предлагаемого исследования был бы неполным без типологии понятийного аппарата. Это относится как к предварительным соображениям, исходя из которых автор анализирует российскую историю XVIII века, так и к намеченной здесь парадигме
О возникшем в XVIII веке обозначении для могущественных государств – слове «держава» (нем.
См.: