Шаль ламы. Повесть и рассказы (с иллюстрациями автора). Виктор Овсянников
Садового кольца. Дольше всех стоял особняк с Институтом судебной экспертизы, из подвальных окон которого постоянно несло тошнотворным запахом расчлененных трупов.
Ушел и старый театр кукол. Ушел, хоть и недалеко, по той же Садовой до Садово-Самотечной улицы, но навсегда. А вокруг него крутилось все детство малыша. Он часами простаивал у окон первого театрального этажа, заглядывая в утробу кукольных мастерских, где на его глазах рождались знаменитые персонажи «Необыкновенного концерта», «Божественной комедии», «Под шорох твоих ресниц» и другой образцовской классики. Спешил домой и обклеивал газетными папье-маше вырезанные из картошек кукольные головы – мастерил своих кукол. Часто заходил в вестибюль театра, и сердобольные билетерши, заприметив местного завсегдатая, вели к кассе, где ему выписывали заветную контрамарку на какой-нибудь детский спектакль («По щучьему велению», «Веселые медвежата»).
На углу площади Маяковского, под висящим на чугунных цепях козырьком, на ступенях у входа в театр стоят и о чем-то спорят еще не успевшие состариться Зиновий Гердт и Сергей Образцов. Зануда Образцов, со своими канарейками и кукольной головкой на указательном пальце человекоподобной ладони, даже в то время не вызывал у мальчика большой симпатии и интереса. Гердт же, напротив, казался каким-то загадочным, не от мира сего. Уже потом, много позднее, когда раскрылась его актерская и человеческая натура, вспоминалось то единственное живое видение его из раннего детства.
Это место у парадного подъезда театра кукол принадлежит только маленькому мальчику, голубоглазому, со светлыми, чуть волнистыми волосами. Почти каждый вечер он подолгу сидит на покосившейся чугунной тумбе, вросшей в тротуар у входа в театр. К таким тумбам когда-то привязывали поводья лошадиных упряжек. Их давно уже не осталось в Москве. А та, из булыжного прошлого, с отшлифованным и порезанным на рельефные лепестки фаллическим набалдашником, еще стояла, обрастая слоеным асфальтом.
Зима перевалила новогодний рубеж. Над углом площади навис мягкий снегопадный вечер с январской, не то февральской оттепелью. Крупные мохнатые снежинки сыплются в свете вечерних фонарей и тают на мокром асфальте. Присев на холодный чугун тумбы, малыш долго и пристально вглядывается в противоположную сторону улицы Горького и площади Маяковского, где вот-вот должна появиться любимая мамочка, спешащая со стороны тогда еще единственного выхода из метро под Залом Чайковского. Наконец-то он замечает за снежной пеленой мелькание ее странно голубой шубы с большим воротником из серо-белого каракуля. Она то скрывается за плотной толпой, то выныривает и, преодолев последний рубеж – переход через весьма оживленную даже по нынешним меркам и беспрерывно гудящую, бибикающую улицу Горького – ведет малыша домой, к теплу и скромному ужину; обычно – это щи из квашеной капусты.
А в центре одноимённой площади еще не появился в тёмной бронзе