Когда я умирала. Святилище. Уильям Катберт Фолкнер
хочет.
– Но мне сдается, для нее же лучше, если мать похоронят близко, и она сможет…
– Я Адди дал обещание. – Он говорит. – Она так хочет.
Тогда я сказал, чтобы закатили ее в сарай, потому что дождь опять собирается, – а ужин скоро будет готов. Но они входить не захотели.
– Благодарствую, – говорит Бандрен. – Мы стеснять вас не хотим. В корзинке у нас кое-что есть. Мы обойдемся.
– Ну, раз ты так печешься о своих женщинах, – говорю, – я тоже пекусь. Когда мы есть садимся, а наши гости за стол не идут, моя жена считает это за оскорбление.
Тогда его дочка пошла на кухню помогать Речел. А потом Джул ко мне подходит.
– Конечно. – Я говорю. – Натаскай ему с сеновала. Мулов накормишь и ему дай.
– Я хочу тебе заплатить, – говорит.
– За что? – спрашиваю. – Что же я, человеку корма для коня пожалею?
– Я хочу тебе заплатить. – Он говорит; мне послышалось: «лишнего».
– Чего лишнего? – спрашиваю. – Он что, зерна и сена не ест?
– За лишний корм. Я даю ему больше и не хочу, чтобы он у чужих одалживался.
– У меня, парень, ты корм покупать не будешь. – Я говорю. – А если он может всю клеть сожрать, завтра утром я помогу тебе погрузить мой сарай в повозку.
– Он никогда ни у кого не одалживался. Я хочу за него заплатить.
А меня подмывало сказать: если бы мои хотения исполнялись, тебя бы тут вообще бы не было. Но я только одно сказал:
– Тогда самое время ему начать. У меня ты корму не купишь.
Речел накрыла ужин, а потом с его дочкой стала стелить постели. Но в дом никто из них не пошел. Говорю ему:
– Она уже столько дней мертвая, что ей эти глупости ни к чему. – Я не меньше любого уважаю покойников, но уважать-то надо самих покойников, и если женщина четыре дня лежит в гробу, самое лучшее к ней уважение – похоронить ее поскорей.
А они не желают.
– Это будет неправильно. – Бандрен говорит. – Конечно, если ребята хотят лечь, я с ней один посижу. Не могу я ей в этом отказать.
Когда я вернулся туда, они сидели на корточках вокруг повозки.
– Пускай хоть мальчонка пойдет в дом, поспит, – говорю. – Да и ты бы пошла, – говорю его дочке. Не хотел я вмешиваться в их дела. И ей тоже вроде ничего плохого не сделал.
– Он уже спит, – говорит Бандрен. Они его уложили в корыто в пустом стойле.
– Ну так ты иди, – говорю ей. А она молчит. Все сидят на корточках. И едва их разглядишь. – А вы, ребята? – спрашиваю. – Завтра у вас трудный день.
И немного погодя Кеш отвечает:
– Благодарствую. Мы обойдемся.
– Не хотим быть в тягость. – Бандрен говорит. – Благодарим покорно.
Так и остались сидеть на корточках. Принюхались, наверно, за четыре-то дня. А Речел – нет.
– Это безобразие, – говорит. – Безобразие.
– А что ему делать? – спрашиваю. – Он ей слово дал.
– Да про него разве речь? Кому он нужен? – А сама плачет. – Чтобы ему, и тебе, и всем вам…