Друг и лейтенант Робина Гуда. Анна Овчинникова
сучьев. Вскоре мы окончательно забыли, что такое горячая пища, травяные ванны и бритье – но при всем при том Тук продолжал сыпать латынью и распевать вирши голиардов, Аллан все так же сочинял песенки для своей малютки Рози, Дик и Статли не утратили колкой задиристости, а Робин Локсли использовал любую возможность, чтобы поразвлечься… Матерь божья, иногда рядом с этими парнями я чувствовал себя старше самых древних шервудских дубов! И мне частенько казалось, что подобно этим дубам я глубоко врос корнями в здешнюю землю и никогда уже отсюда не вырвусь, никогда не увижу ничего, кроме лесных зарослей или убогих соломенных кровель близлежащих деревень, не говоря уж о возвращении домой. Остальные «волчьи головы», может, и ловили кайф от подобной жизни, но для меня свобода, ограниченная Ретфордом на севере и дорогой на Ноттингем на юге, была просто ловушкой, капканом, западней!
Не-ет, больше так не могло продолжаться, мне нужно было срочно найти выход из этого тупика, пока из «волчьей головы» я не превратился в настоящего вервольфа, отрастив волчьи когти, шерсть и клыки.
– Женщина, – прошептал Локсли у меня за спиной.
Статли и Тук уже заняли позиции по другую сторону дороги: Вилл – в развилке дерева, удобно опершись спиной о изогнутую толстую ветку, чтобы в случае необходимости мгновенно выстрелить из лука; монах с арбалетом встал за толстым стволом. Дика я не видел, но знал, что тот засел на одном из дубов по эту сторону Королевского Пути и тоже держит наготове лук.
– Женщина, – повторил Робин Гуд, тронув меня за плечо.
– Сам вижу, – сквозь зубы отозвался я.
Йоркширец считает меня слепым? Мы же в двенадцатом веке, в конце концов, а не в двадцать первом, в котором женщин порой бывало трудно отличить от мужчин… и наоборот. А эту всадницу я узнал бы даже в полутьме. Когда она выехала из-под раскинувшихся над дорогой старых вязов, ее рыжие волосы замерцали всеми переливами костра. Пестрый сокол все так же гордо восседал у нее на руке, но теперь помимо сокола компанию Катарине Ли составлял не широкоплечий громила с арбалетом, а худощавый, коротко стриженный, дочерна загорелый субъект в потрепанном плаще, без доспехов, но с длинным мечом у бедра.
Норман.
Эту гнусную породу я научился чуять издалека даже с подветренной стороны. Ненависть саксов к захватчикам, столетие назад вторгшимся в Англию во главе с Вильгельмом Бастардом и с тех пор володеющим и правящим здесь, пропитала, казалось, сам воздух этой страны… Глухая, упорная ненависть, которая так и не перегорела за сотню лет и при первом удобном случае выплескивалась в ругательствах, в презрительном передразнивании гнусавого говора чужаков или просто в тяжелом взгляде исподлобья. Живя бок о бок с саксами, я не мог не заразиться этой ненавистью.
Да, норман. И к тому же рыцарь.
Эту породу я тоже не любил. «Стричь» проезжавших через лес железнолобых было хлопотным делом: их мозги, похоже, не помещались внутрь тесных шлемов, поэтому они брали с собой в дорогу