Две недели у моря. Ирина Лобусова
что я плачу, или же слёзы текли изнутри по щекам, если такое может хоть как-то происходить. Отвернувшись к иллюминатору (моё место оказалось с ним рядом), я застыла на несколько секунд, сражаясь с этой невидимой болью. А потом так же быстро, как на меня это нахлынуло, всё прошло, и я даже сказала самой себе: всё прошло.
И действительно: Рубинов, Москва, разрыв отношений с двоюродной сестрой – всё это превращалось в крошечные огоньки телевышек, еле-еле различимые на огромной земле, похожей на бесконечное одеяло из лоскутков, каждый из которых был намного больше по размеру, чем моя крошечная, почти воробьиная жизнь. Но ни один из этих лоскутков, конечно же, не давал мне ответа, люблю ли я Рубинова или нет. И если не люблю, то что тогда такое любовь?
Мы были слишком не равными, и нашу неравность подчеркивала даже не 26-летняя разница в возрасте 20 и 46 – что тут сказать?). Всё дело заключалось в том, что Филипп Рубинов был великим художником. Он действительно был великим художником. Я же была никто. Никто, и звать никак. И точно такое же «ничего» ожидалось в моём будущем. И всё это был самый неприятный, реальный, но факт.
Но в то же время какая-то часть меня, какая-то крошечная частичка, которой я не могла подобрать ни определения, ни названия, нашёптывала, что я всё-таки необходима Рубинову. Есть во мне что-то, что необходимо ему. Что именно? Почему? Я не знала. И дело было совсем не в том, что я любила бы его и безвестным, и нищим, и больным. Любила… Время от времени я всё-таки произносила про себя проклятое слово. Мне было не избавиться от этого словесного паразита, даже если из последних сил я запрещала себе так говорить.
Перед моими глазами всё время стояла его картина, увиденная в мастерской. Он был одинок. Я тоже. И, наверное, только мы двое, мы с ним могли это понять.
Через два часа этого выматывающего душу полёта я приземлилась в прошлой жизни. Родители встречали меня в аэропорту. И по дороге, в машине, мама спросила, пригласит ли меня сестра ещё в Москву. Я сделала ангельское выражение лица, закатила глазки и честно сказала: «Не думаю». Это были мои самые честные слова с того момента, как приземлился самолёт.
Через три дня я сидела в кафе с моей лучшей подругой. Подруга ковыряла вилкой салат и злилась от голода. Я плевала на всех и поедала горячий бутерброд. То, что я ела, раздражало её невероятно. В конце концов, подруга не выдержала:
– Что там с тобою произошло, в этой Москве? Ты вернулась оттуда совершенно другая! Всё время ходишь подвеянная. И такая смутная, что хоть тучи с тебя сгоняй. У тебя неприятности? Со своим поссорилась?
– Конечно, нет. Как можно поссориться через два океана?
– Тогда с предками поругалась?
– Нет. У меня золотые родители, ты же знаешь.
– Тогда что?
– Жизнь. Просто жизнь. Полная всяких несуразностей. Вот скажи, мы с тобой правильно живём?
– Поясни, придурошная! Ты что, без меня напилась?
– Нет, просто философствую.
– А конкретней?
– У моей