В лабиринтах темного мира. Похождения полковника Северцева. Том 3. Олег Северюхин
на всю улицу. Я уж и не знаю, сколько на нас доносов написали, да видно Бог миловал, Берия действительно оказался шпионом и его ускорно расстреляли, чтобы не наболтал чего не надо, у всех правителей рыло в пуху.
Дома мать была веселая и скоро в нашей коммунальной квартире узнали, что у Андрейчика нога срослась, но нужно будет ехать в государственный санаторий для продолжения лечения. Послезавтра вот и поедет в Москву. Меня гладили по голове, приговаривая:
– Все будет хорошо. Тебя там вылечат. И нас бы кто-нибудь вылечил, эхма…
Сразу как-то сообразили проводины всей квартирой с накрытием большого стола прямо в коридоре. Русская душа иногда бывает широкая, то последнюю рубашку с себя снимет, а то во сне ножичком по горлу полоснет.
Гармонист Семеныч сидел в сторонке со своей тальянкой и наяривал частушки в предвкушении хорошей выпивки:
Я мотаню размотаю,
Подниму на потолок,
Ты виси, виси, матаня,
Пока черт не уволок.
У матани сорок юбок,
Каждая изношена,
Сорока пяти парнями
Ты, матаня, брошена.
Две матани мылись в бане,
Задушевно парились,
Были обе молодые,
А теперь состарились…
Там были еще такие частушки про матаню, что вряд ли бумага так и останется белой, если их сюда написать.
В семь часов все и сели за стол, каждый поближе к тому угощению, которое сам поставил на стол, но так, чтобы не быть далеко от того угощения, которое есть у богатеньких. Как говорится, своего поем и чужого попробую.
Первый тост за меня, за гладкую дорогу, а потом все пошло на самотек, то есть все про войну, кто и где воевал, кто и где работал, да какие трудности и лишения они испытывали, а молодежь нынешняя это все не ценит и ветеранов не почитает, сволочи эдакие.
После четвертой рюмки всех потянуло на лирику и все как один запели популярную в тот 1956 год песню:
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.
Шумит, бушует непогода,
Далек, далек бродяги путь.
Укрой, тайга его глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Там, далеко за темным бором,
Оставил родину свою,
Оставил мать свою родную,
Детей, любимую жену.
«Умру, в чужой земле зароют,
Заплачет маменька моя.
Жена найдет себе другого,
А мать сыночка – никогда».
После песни выпили еще по рюмке, и всем захотелось плясать. Семеныча с тальянкой оттащили на табурете в угол с твердым приказом: «играй, паскуда, гад, пока не удавили». А у Семеныча с этим и делов нет. Как лупанул «Барыню», только и ждал этого. Пробуди его среди ночи, и он сразу врежет:
На рахмановском лугу
Пляшет