Атаман Ермак со товарищи. Борис Александрович Алмазов
при Молодях стражения была? – спросил Черкас.
– Она! Ты еще небось тады гусей гонял, а мы с воеводой Хворостининым всех мурз и ханов в страх и трепет привели…
– Вот те и привели, когда они даже свово султана не боятся.
– Джихад! Басурмане – они и есть басурмане! А крымцы самые злые! Турки-то, они как мы, иной раз и не разберешь, кто где. А крымцы – злы! Вот, сказывают, исказнили Данилу так, что не то кожу с него сняли, не то в смолу кипящую медленно опустили. И осиротели наши атаманы. Ермаками стали. Одинокими то есть. Обетными…
– А что, раньше у Ермака навроде другое имя было?
– Было! – сказал Ляпун. – Токмак он звался. Потому крепкий был. Несокрушимый! А тут Ермак -одинокий, значит.
– А по-касимовски ермак – утешение, – сказал Черкас.-Это когда махонький еще ребенок стало быть, забава, шуточка, словечко – «ермак»! А как на возрасте утешение! А ежели несколько имен меняют и «ермаками» прозывают – значит, Богу обет дали, навроде воинских монахов. Тута они с Мишей и побратались. Горе, значит, породнило.
Чернобородый Сусар долго шевелил губами, словно пережевывая слово, и сказал:
– «Ермак» утешитель. По-старому, по-казачьи – утешитель. Это старый язык, мы на нем теперь не говорим. Только совсем, которые старики, его еще помнят. Мы еще кумекаем чуток, Да и то не все… Атаманы, которые из коренных казаков, – те кое-что знают. Я один раз слыхал, как они совет на этом языке держали, для тайности.
– Идет! – сказал Черкас, подымаясь и отряхиваясь.
В сожженном проеме встал Ермак. Он словно приходил в сознание. Сначала невидящими глазами обвел окрестность и людей, потом узнал их, взгляд стал осмыслен. Он надел шапку и, неожиданно усмехнувшись, сказал непонятную казакам фразу:
– «Вот те и Пермское воеводство…»
К вечеру обшарили весь Псков, все окрестности, чтобы не оставить ни одного раненого или мертвого казака. Переночевали по-походному, у костров. Заутро стали в Круг.
– Ну что, братья казаки! – сказал Ермак. – Война прикончилась. Надоть думать, как дальше жить станем. Янов за Баторием пошел, отсталых добивать, с ним и казаки.
– Он, собака, увечных бросил! – крикнул кто-то. – Судить его, и с атаманства долой!
– Чей голос?! – грозно спросил Ермак. – Кто сбрехал? Кто на атамана хвост подымает? Судить он будет! Янов на Батории висит, мародерам да лазутчикам назад вертаться не дает. У него свои дела! Раненых да мертвых должны монахи доглядать. А их – раз-два да обчелся. Вырезали всех! Так что, тот, кто хочет, может Янова догонять…
– Не… Не… – сказали сразу несколько голосов. – Далеко. Кони приморенные.
– Да он и сам скоро повертается.
– Нарочный поедет и перекажет, чтобы он сюды за убогими не вертался – потому мы их возьмем. И вот какой будет мой сказ: я и мои родаки пойдем на Дон. Кто с нами пойдет – тем честь и место. В степу все прокормимся. Тамо у нас и отары, и табуны, и люди оставлены – проживем. Потому, во-вторых, все, что навоевали, я отдаю на вклады в монастыри. Пойдем