Единственные. Далия Трускиновская
было: Петька помер и пришел предупредить.
И сердце, и голова успокоились. Уже можно было встать, поблагодарить продавщиц и выйти на улицу. Там удалось поймать такси. До работы было недалеко – всего на восемьдесят копеек. Главное – доехать, взойти на второй этаж и сесть за свой стол. Потом, когда все увидят, что ты за столом, можно делать вид, будто разбираешь картотеку. Ходить на работу мать любила, ей там было уютно. Уютнее, чем дома, где постоянно приключались неприятности: то муж потеряет теплый шарф, то соседи сверху протекут, то вот дочь ночевать не явилась…
– Ты сейчас умрешь, Шурочка, – сказал Петька. И соврал. А ведь когда-то вся школа знала: этот – не врет. Вообще никогда. Из принципа. И то, что он комсорг школы, очень правильно. Все девчонки были в него влюблены. Вот интересно, на ком он женился?
И было-то по нынешним беспутным меркам всего-ничего: несколько раз гуляли вечером в парке, вдвоем гуляли, никто про это не знал, однажды Петька взял ее за руку, так она потом полночи не спала. Но это было перед самыми выпускными экзаменами, а потом судьба разнесла их в разные стороны – «дан приказ – ему на запад, ей в другую сторону…»
Два года она не могла его забыть, пыталась узнать – в какой московский институт поступил. Наверно, плохо старалась – так и не узнала.
Надо же – «ты сейчас умрешь…»
Если явился предупредить – так, может, любил?
Илона очень удивилась бы, узнав про материнское приключение. Мать и отец в ее понимании были вне любви и вне секса. Она не могла бы вспомнить – эти двое при ней хоть раз обнимались?
Любовь к Буревому была, скорее всего, диким и неуклюжим протестом против отсутствия любви в собственном доме. Негде было научиться любить так, чтобы это чувство как-то сочеталось с действительностью, и душа нашла вариант прекрасный, несуразный и меняющий метаболизм: как если бы человек, с детства дышавший обычным воздухом, вдруг научился дышать каким-нибудь водородом и нашел в этом блаженство.
На работу было еще рано, и Илона просто пошла по городу, забредая в магазины и прицениваясь к товарам. Как и полагается, чуть ли не накануне новогодия выбросили летние платьица; зимние пальто висели такие, что в них только на базаре картошку продавать. Илона не любила свое зимнее пальто с воротником из каракуля. Почему-то мать не могла спокойно смотреть на этот каракуль – он ей казался королевской роскошью. А Илоне хотелось шубку из искусственного меха. И она пошла в конце концов в редакцию, чтобы узнать у Регины – сколько может стоить такая шубка. Они появлялись в городе прямиком из Америки – многие еврейские семьи получали благотворительные посылки от какого-то загадочного «Джойнта» и продавали содержимое. Синтетическая шубка была легкой и хорошо утрамбовывалась в коробку – а, может, какой-нибудь американский фабрикант сдуру выпустил их столько, что уже не знал, куда девать. Очень он бы удивился, узнав, что за грошовый клок синтетики эти крейзи-рашн отдают две зарплаты.
– Насчет шубы