Мечта длиною в лето. Ирина Богданова
в бесцветные глаза Бирючихи, Фёдор нерешительно шагнул назад, думая, что надо бы сказать старухе что-нибудь доброе, такое, чтоб у неё целый день было хорошее настроение.
Но, наверное, Федькин язык не был приучен к ласковым словам, потому что говорить отказывался. Бирючиха тоже молчала, только тяжело сопела, иногда вытирая зелёным платком пот со лба, изрезанного глубокими морщинами.
«Может, спеть?» – блеснула вдруг в Федькином мозгу странная идея, и он тихонько, будто бы про себя, завёл песню из фильма «Весна на Заречной улице», которую взрослые всегда затягивали за праздничным столом. «Когда весна придёт, не знаю…»
Сначала он пел полушёпотом, стесняясь звука своего голоса, но мелодия лилась так светло и легко, что мальчик забылся и запел в полный голос.
Оказалось, что петь в деревне – это совсем не то, что на уроке пения, когда на тебя с иронией смотрят одноклассники, а красавица Ирка осуждающе шипит:
– Ты бы помолчал, Хомяк, а то другим мешаешь.
Петь в деревне для одинокой старушки, нахохлившейся на скамейке под кустом, – это всё равно что поливать любимый кактус на подоконнике, глядя, как он жадно впитывает воду и начинает сверкать длинными жёлтыми иголками, собираясь зацвести.
…На свете много улиц славных,
Но не сменяю адрес я.
В моей судьбе ты стала главной,
Родная улица моя! —
с чувством допел Федька последние слова, перевёл глаза на Бирючиху и увидел, что она сидит не шелохнувшись в той же позе, а по выдубленным годами щекам катятся крупные слёзы.
Если бы она пошевелилась или посмотрела на него, Федька, наверное, придумал бы, как завязать разговор. Но Бирючиха не двигалась, безучастно глядя в пространство перед собой, и мальчик, стараясь не спугнуть её думы, слегка прихрамывая, побрёл к дому бабы Лены.
Если бы Галина Романовна Щеглова по прозвищу Бирючиха могла вымолвить хоть слово, она обязательно сказала бы приезжему мальчишке, что своей песней он превратил её душу в лёгкое, невесомое облачко, которое сейчас улетело в далёкое прошлое.
Но парнишка убежал, а она так и осталась сидеть на том самом месте, и даже на той самой скамейке, на которой весёлый кудлатый парень Лёнька из соседней деревни Моховое пятьдесят лет назад сказал:
– Пойдём, Галка, в сельсовет распишемся. А в субботу свадебку отгрохаем.
– Это ты мне?
От неожиданных Лёнькиных слов она так опешила, что слова во рту превратились в вязкую кашу. Она всегда знала, что некрасива и неловка.
– Как колода. И в кого ты такая удалась? – говорила ей мать, тяготившаяся последним, четвёртым ребёнком. Галка не роптала и не возражала, понимая, что мать ожесточилась не от злобы, а от забот. Нешто легко вдове детей поднимать? Да ещё без мужниной пенсии.
Тем бабам, кому пришла похоронка с записью «пал в бою» или «умер от ран», начислялась пенсия по потере кормильца, а тем, чей муж пропал без вести при невыясненных обстоятельствах, ничего не полагалось.
Если б не бурёнка Мошка, пришлось