История тысячи миров. Иан Эдо
отправлял то, что постоянно выходило из моего тела. Ничего больше. Каждую шероховатость на полу, потолке и всех четырёх стенах, а также двери, каждую ворсинку на подстилке я изучил взглядом и на ощупь бесчисленное множество раз. И всё это надоело мне до такого состояния, в котором из глаз не начинала сочиться влага, истощая меня и вызывая жажду.
До той поры, пока я впервые не услышал внизу необычайные звуки. Я знал, что подо мной есть другая жизнь. Она издавала шумы, иногда совсем близко, когда она толкала в щель под дверью тарелку, на которой было то, что я чисто инстинктивно начал есть, когда внутри всё заболело, и я стал слабеть до такой степени, что едва мог пошевелиться. Слабость эта до сих пор пугала меня настолько, что я съедал всё, что мне посылали через закрытую дверь, вне зависимости от того, нравилось мне это на вкус или же нет.
То, что давала мне эта жизнь снаружи, придавало мне сил, позволяло мне двигаться. Когда тарелок стало много и они занимали чересчур много места, я стал выталкивать их – грязь на их поверхности источала больше не запах еды, а что-то неприятное, как и та еда, с которой я не знал что делать в самом начале – она какое-то время стояла красивая и приятная, а затем изменялась внешне и переставала заставлять мой желудок беспричинно болеть при взгляде на неё. Не изменялась только жидкая прозрачная еда, которую мне давали в глубокой тарелке чуть чаще, чем еду обычную. От этих вещей с долгим временем я становился всё больше и больше, увеличиваюсь я даже сейчас. Может, когда-нибудь я смогу даже встать на ноги и заглянуть в окно. Я вожделел этого и до ужаса боялся, не смея представить, что же я там увижу.
Те, кто были снаружи, позволяли мне жить, знали, что было условием для моей жизни. Они были осведомленнее меня.
Было в них и то, что превозносило в моё существование крошечные приятные мгновения. Как я узнал многим позже – это зовётся музыкой. Обыкновенно они могли шаркать, переговариваться странными переливами, громкими и ужасно тихими, резкими или плавными, постукивать, хлопать. Но бывало и так, что они принимались издавать нечто удивительное, странной красоты, заманчивое… точно пение существ, иногда появляющихся за моим окном.
Звуки, которые я слышал, сколько себя помню, были поначалу гармоничны, так прекрасны, что я всякий раз застывал настигнутый ими, сражённый, забыв, как дышать и оттого пугаясь им. Они лились совсем издали, не были голосами живших внизу, но, наверное, воспроизводились ими каким-нибудь неизвестным мне способом и были настолько громкими, что я мог уловить их отчётливое течение. Звуки слаженные и плавные спустя много времени стали сменяться очень обрывочными, резкими и некрасивыми, будто подражание. И я мог вообразить себе, что если бы жившие там позволили мне попытаться издать такие же звуки, я сделал бы это поначалу так же неуклюже.
Со временем я научился различать звуки по неизъяснимым мне признакам. Какие-то нравились мне больше, какие-то совсем не нравились и я просто их не слушал. Но они, любые, раз за разом сопровождались