Мертвые страницы. Том I. Андрей Лоскутов
вернулся – Божена уже щедро накрыла на стол. На тарелках аппетитно лежала варёная картошка с маслом. К ней солёные огурчики, жареное сало с яйцами, блины с творогом и молоко с вареньем. Павла не нужно было уговаривать дважды. Раздевшись и вымыв руки, он сел за стол и жадно набросился на еду.
Прабабка тоже ела с солидным аппетитом здорового человека, привыкшего к физическому труду, но при этом она улыбалась правнуку, как радушная хозяйка, и часто спрашивала, не хочет ли Павлуша добавки? От перемены в её поведении Павлу было слегка не по себе, ведь вчера прабабка вела себя совсем иначе.
Поужинав, Павел хотел было помыть посуду, но Божена не разрешила. А когда он, как и вчера, собирался улечься на печь, то прабабка сказала, что сегодня постелет ему на кровати.
Поэтому Павел, пока Божена возилась с посудой, сгрузив её в таз с горячей водой, от нечего делать обследовал хату. Ибо из детства едва помнил о хате что-то, кроме железной высокой прабабушкиной кровати и красивых старинных икон с суровыми лицами в углу, накрытых белыми рушниками. Сейчас этих икон не было, а вот высокая кровать оставалась на месте, у печного щитка. Но во второй комнате, отгороженной шторкой из стекляруса, Павел обнаружил современную обстановку – с новым мягким диваном, зеркалом в рамке над тумбочкой с косметикой, шкафами, а также полками с книгами и всякими баночками как с травами, так и с порошками.
А ещё в просторной комнате стояли прялка и ткацкий станок для ковров, с начатым полотном… Телевизора, радиоприемника, как и цветов в горшках не было, но имелась узкая дверь, частично скрытая низким шкафом. И, поддавшись любопытству, Павел только было направился к ней, как его остановил строгий голос прабабки:
– Там моя личная кладовка, Павлуша.
Сказала с откровенным намёком, чтобы не совался. А затем, после паузы, тоном помягче добавила:
– Иди-ка, ложись. Застелила на кровать чистое бельё.
Павел заснул легко и быстро, но часто просыпался то от скрипа половиц, то от тихого, едва слышного звука шагов рядом с кроватью. А ещё казалось, что в хате мяукает и фырчит кошка. Шуршало сквозь сон громче всего под кроватью и, кажется, где-то в кухне. И кто-то нарочно звонко смеялся злым и колким, как толчёное стекло, смехом над самым ухом. Смех задевал что-то сугубо личное, глубоко внутри Павла, и от него ему становилось особенно жутко.
Под утро Павел мог поклясться, что видел горящие в темноте глаза, только они располагались гораздо выше уровня пола, а так, как если бы кошка была размером с вставшего на четвереньки человека. А проснулся он, оттого что задыхался, ощущая на груди сильную тяжесть, которую не мог столкнуть, потому что тело стало одеревеневшим, словно чужое, так что невозможно пошевелиться.
Волосы Павла перебирали чужие пальцы, пахло чем-то несвежим и прогорклым, как бывает пахнет испортившееся масло. В уши шептали с обеих сторон, а слов нельзя было разобрать.
Павел