Бумага всё стерпит. Восемнадцать рассказов. Полина Снегирёва
катался от стены к стене, гулко ударяясь, осыпая штукатурку под обоями, подминая под себя всё сущее и поглощая обломки в себя, от этого увеличиваясь и тяжелея как снежный ком. Пьяная голова дёрнулась, будто её встряхнули, тупой взгляд вперился в меня, ядро покатилось и ухнуло прямо по мне. Дядя Паша перестал качаться, выпрямился, отчего стал ещё больше, наконец, овладел своей рукой, будто тряпочную куклу отшвырнул маму на стенку коридора и не отводя от меня глаз громко и отчётливо произнёс: БЛЯДЬ.
Только теперь я поняла, что стою в неглиже перед пьяным невменяемым зверем и тут же юркнула в свою комнату. Уже закрывая дверь, я увидела, как мама пытается вытолкать его из квартиры, а этот гад прёт всей тушей. Мне стало даже немного смешно, привиделась мультяшная сценка будто белка пытается сдержать трактор.
Некоторое время была возня, потом затихло и мне стало по-настоящему страшно. До этого тоже было страшно, но по-другому, от несоответствия происходящего здравому смыслу и нормальному человеческому существованию. А тут навалилось такое чёрное и неподъёмное, что даже дышать нельзя было. Моё сердце, прежде колотившееся как ненормальное, вдруг перестало стучать, под грузом этого невозможного страха оно превратилось в крохотный напряжённый комочек, не в силах сделать ни одного движения. Я будто увидела себя со стороны: «Когда я успела сесть на кровать? Платье разложено. Хорошо, что села рядом, значит не помну»».
Дверь отлетела вбок и хрустнула. Надо же, я даже представить не могла, что можно так эффектно двинуть моей дверью. Он стоял, занимая собой весь дверной проём, всё такой же отвратительный и пьяный, но… только в руке у него был молоток. Наш молоток. А на нём прядь маминых волос и кровь. Интересно, подумала я, как это он нанёс удар, чтоб одновременно ещё вырвать волосы и могла ли мама после такого удара выжить. А когда он опрокинул меня на кровать, я стала думать о том, что молоток этот лежал ведь в кладовке и почему он вдруг так некстати оказался в маминой комнате. Потом мне стало жалко новых колготок, лопнувших под жирными пальцами урода. Похоже, трусы он тоже разодрал. Я уже ничего не чувствовала, кроме его запаха.
Он вонял водкой, прогорклым маслом и резким до тошноты пòтом. Всё это продолжалось бесконечно долго. Я подумала, что надо что-то делать. И я стала считать его движения. Раз, два, три… с его отвисшей губы капнуло, четыре, пять, шесть… мне стало тяжело дышать его миазмами. Я отвернула голову, девять, десять… Прямо перед моими глазами лежал молоток, с заострённого его конца свисал наполовину прилипший к металлу маленький белый лоскуток кожи с нелепо растущими из него мамиными волосами. Я закрыла глаза. «Ёппаный в рот, – прорычала пьянь, – не могу кончить», и слезло с меня. Потом его стошнило. Прямо на моё платье. Он его скомкал, подтёрся и отбросил в угол.
Когда он ушёл, я отползла в угол кровати, сжалась и натянула на себя плед. Внутри было пусто, как будто оттуда вынули самое главное, как если бы можно было из сливы