Львы Сицилии. Закат империи. Стефания Аучи
не знает, чего-то не понимает.
Камилла наклоняет голову вбок. Все прошедшие годы пробегают по ее лицу.
– Я потеряла ребенка, – говорит она на одном дыхании.
– Ребенка? – Руки Иньяцио опускаются. Ощущение, будто он получил пощечину. – Ты была…
Камилла снова садится на диван. Бледная, она закрывает лицо руками.
– Я писала тебе, рассказывала обо всем. Ты не отвечал. Сначала я думала, что ты не хочешь, а потом решила, что кто-то, может быть, твой отец, прячет мои письма…
Письма.
Письма, черт возьми, те самые письма, которые он не решался открыть, потому что не хотел чувствовать боль, не хотел слышать ее упреки, ведь все закончилось, какой смысл рвать себе душу? Зачем толочь воду в ступе?
Ноги подкашиваются. Нужно сесть. Все воспоминания – вот они вместе, их тела тесно прижаты друг к другу, она улыбается, смотрит на него влюбленными глазами – рассыпались в одно мгновение. У него мог бы быть ребенок, ее ребенок, но…
– Я поняла, что беременна, и через несколько дней потеряла ребенка. Не успела осмыслить, как все кончилось. Я не знаю, почему это произошло, может, от горя, может, судьба… как знать. Когда началось кровотечение, я была в Провансе, далеко от города. Что я могла поделать?.. – Она говорит тихо, не глядя на него, на лице застыла гримаса боли. – Удивительно, как я сама выжила.
Камилла решительно встает, поворачивается к Иньяцио.
– Позже мне сказали, что еще одна беременность сведет меня в могилу. У меня никогда не будет детей. Вот что ты наделал, Иньяцио.
Иньяцио боится посмотреть на нее. Камилла наклоняется, берет его за подбородок, как делала раньше, когда хотела поцеловать.
– Ты забрал у меня все.
– Я не знал… Я не мог. Я… – Иньяцио трудно дышать. Ему вдруг становится ужасно неприятен запах кофе, остывшего в чашках, и запах женщины. Они кажутся ему тошнотворными.
– Я гнал прочь все мысли о том, что произошло меж нами, и так и не открыл твои письма. Я хранил их, и сейчас храню, нераспечатанными. Расставание с тобой было болью.
Но как ничтожна моя боль сейчас, как незначительна. Как бесполезны мои извинения…
Она качает головой. На мгновение кажется, будто лицо ее смягчается прощением, но Иньяцио понимает, что это горечь. Разочарование.
– Теперь уже неважно. Даже если бы ты узнал о том, что произошло, сомневаюсь, что ты вернулся бы. Твои слова лишь подтверждают то, что я давно поняла… – Она вздыхает. – Ты просто трус.
Иньяцио в отчаянии обхватывает голову руками.
Пустота. Все, что он хранил в своей памяти, превратилось в ничто. Его тайная, воображаемая жизнь, его мечты и желания – груда обгоревших костей, руины, на которые плеснули негашеной известью.
Слабый, разбитый, опустошенный чувством вины. Таким Иньяцио себя ощущает. Он поднимает голову, встает. Тошнота сжимает горло, в груди жжет. Комната потемнела, поблекла, и даже Камилла, кажется, внезапно постарела.
Он хотел бы сказать ей, что любил ее так, как любят несбыточные мечты. Он хотел бы сохранить хоть что-то из своей иллюзии.
– Прости