58-я. Неизъятое. Елена Рачева
через моря, под бомбами везли нам помощь… Естественно, для них было все.
Клуб был моим домом. Обстановка там была такая красивая: барский особняк, кругом ковры, диваны из Москвы выписали.
Музыка хорошая, танцы каждый вечер, поклонники… Русские поклонники у меня тоже были. Один знаете, кто? Из органов. В морской форме с кортиком, стройный, красивый. Но – больной сифилисом. Столько девок в Интерклубе перепортил! Специально, чтобы потом говорили, что они от американцев заразились.
Скоро видим: одна девочка исчезла из клуба, вторая, третья… Аресты.
Директор Интерклуба вызвал меня к себе: «Вы знаете, все иностранцы больные, сифилисные. Вы заболеете, искалечите всю свою жизнь». Наверное, хотел предупредить об аресте. Я и без него понимала: всех арестовывают, а я чем лучше? Знала, но все равно ходила.
Кого-то брали за шпионаж, кого-то – за измену родине. А мне дали «антисоветскую агитацию». Первый раз хотели арестовать в 16, но отпустили, я была малолетка. В 17 я родила дочь, и, как только исполнилось 18, меня арестовали.
Сначала меня вызвал следователь, говорит: «Вы знаете, что вход в Интерклуб – это переход границы?»
– Вот уж не знала, что наша граница так плохо охраняется, – говорю. Следователь как заорет:
– Не остри! Да я тебя сгною!
1946
Допрашивал он меня ночами, требовал, чтобы я созналась в шпионаже, но ни про что конкретное не спрашивал – понимал, что это все враки. Соседка по камере все время уговаривала: «Подписывай! В лагере такая же жизнь, а если не подпишешь, тебя никогда не выпустят».
Потом соседку увели, а меня обвинили в антисоветской пропаганде. Я действительно говорила ей, что русские солдаты за бутылку водки готовы сделать что угодно, а американцы не такие. «Дискредитация советских военных». И все.
Меня судил военный трибунал. Прокурор потребовал 10, суд дал шесть. Я приняла их как… как ожидаемое.
Дали последнее слово. Ничего не стала говорить, только: «Отдайте мои фотографии». Судья: «Это не наше дело, это к следователю». А следователь сказал, что «все сожгли, как не относящееся к делу». Такая меня злость взяла! Папины фотографии они сожгли! Сначала самого расстреляли, теперь карточки его сожгли.
Папу арестовали в 38-м. Он болел как раз, его забрали с постели и увели, за что – не знаю. Мама носила передачи в тюрьму. Одну передачу приняли, две, три. А на четвертую вернули папин костюм и сказали больше не приходить. Они, наверное, расстреливали в кальсонах.
Под крылышко
Я никогда ничего не боялась, была отчаянная: что будет – то будет. И жизнь самоубийством кончала, и стреляли меня, и резали – ничего не боялась.
В первый же день в лагере нас отправили на цементный завод. Я должна была грузить цемент в тачку и отвозить на котлован. Нагрузила, а сдвинуть не могу. Бросила тачку – и за шесть лет больше не работала ни одного дня.
На лагерной сцене. 1948
Что могут сделать отказникам? Ну, посадят в карцер на 300 грамм хлеба. Посижу, стану доходягой – меня сразу в госпиталь, на усиленное питание.