Ярослава. Ворожея. Марина Владимировна Дечко
что песня та не при покойном плыть должна. То ж и не покойный – то сыночек ее милый. А что тих он, холоден, так пора такая, студеная.
И Веселина пела дальше…
…а за песней ее, где-то совсем далеко, бежал Нег.
Босыми ногами ступал он по траве зеленой, что шумела наокол. И все укладывалась перед мальцом шустрым, словно бы пытаясь путь проложить:
– Сюда, Нежег, сюда…
Трава звала… Говорила-уговаривала. Пела…
И укладывалась ковром бархатистым к самому порогу кузницы, что жаром пылала.
Малец по-за версту чуял, как в кузне той гремел молот о наковальню, и каждый удар его сотрясал что землю, по которой бежал подлеток, что саму траву, испуганно жавшуюся к ногам мальца-защитника:
– Сюда, не бойся…
Горн, что среди кузни жар рождает, горит так ярко, что Нег не видит того, кто молотом рождает искры крупные. Они летят во все стороны, и, кажется, несколько из них попадают на босые ступни мальца. Тот отшатывается, что от проказы, да только не жгут искры те, не ранят. Словно бы впитываются под кожу, сил придавая.
А от горна раздается смех: гортанный, громкий. Сильный, что сам кузнец, кующий неподалеку.
И Нег снова силится разглядеть его. Не может.
– Огонь, – поясняет Кузнец, – слепит. Ты поближе подойди, может, и разглядишь чего.
Негу любопытно. Знать, любой малец хотел бы взглянуть на такого Кузнеца статного, а вот что-то не пускает его дальше. Боится, дрожит. Разливается в теле детском, да держит того на месте.
– Каналья, – тихо ругается Кузнец неизвестно на кого, да сплевывает слюну в огонь, отчего тот обиженно шипит. Искрится. И снова падает на ноги мальцу. И снова не больно. Словно бы живительный он. – Ближе, – звучно командует тот, что в огне и сам – огонь. – Ближе!
Нег боится. Ему бы мамку да тятьку кликнуть, пожаловаться, хоть и не привык он к такому, а тут…
– Мамка не тут. И тятька тоже. И коль не подойдешь, останешься навеки средь травы зеленой да огня первозданного. Ближе!
Нег пересиливает себя. Делает шаг, другой, третий…
Дрожит. Спотыкается, пытаясь обойти искры дивные, что, словно бы живые, липнут к ногам. Но все одно идет. К мамке хочется, не видал ее давно.
И огонь ластится к нему, ложась в руки светом ярким, живительным. Не жжется, не опаляет: исцеляет словно бы. Что от хвори струпной, что от страха, которому совсем не место в теле молодца.
А Кузнец снова смеется. И смех этот, кажется, долетает до ушей Веселины, что укрыты поседевшими за ночь волосами. Она вскакивает, забыв о своем бормотании, и бросается к сыну.
И, знать, ей мерещится это… потому как тот вновь греет ее своим теплом…
Дорога казалась Зарине бесконечной.
Снег и холод, а еще – страх. И вот он-то тяготил девку сильнее всего. Сжимал грудь предчувствием дурным, лишая последнего вздоха, да разум мутил. И в нем, забытьи этом, слышащая переставала различать колера, что заполняли пространство. Тревога больше не жглась болотной зеленью, да и сам страх не казался оттенком охряного. Ярость не алела.
И