Поветрие. Александр Зимовец
что, все, кончились, что ли? – спросил Онн, утерев со лба пороховую гарь и сплюнув.
Словно в ответ на это из дальней кельи раздался отчаянный крик:
– Помогите! Есть кто живой?!
Максим бросился туда, крик раздавался из кельи Сороки. Заглянул в окно: Сорока сидел, прижавшись спиной к двери, бледный, как сама смерть, трясущийся. Выпученные глаза смотрели на Максима с ужасом.
– Это ты?! – проговорил он, стуча зубами. – Ты жив? Ты мне не кажешься?
– Не кажусь, выходи, – сказал Максим. – Все уж кончилось, все хорошо.
Но Сорока выходить не спешил. Так и сидел, словно боялся пошевелиться.
– А кто это с тобой? – спросил он, расслышав, как Фрязин с Варлаамом о чем-то заспорили.
– Добрые люди, – ответил Максим. Он старался говорить с Сорокой, как с перепуганным ребенком. Страшно было даже представить, что тот перенес за пару дней в монастыре. – Ты давно тут сидишь?
– Я… второй день, – ответил он. – Это в прошлую ночь началось, вскоре, как ты уехал. Сперва крик, все бегут, не поймешь ничего. Это до меня потом дошло: Серафим тогда из кельи вырвался. Набросился сперва на Никишку, потом на игумена. Потом они сами обезумели, стали других кусать. За мной Маркел погнался, я еле отбился от него, засел здесь в келье. Целую ночь они ревели, бесновались, в окно лезть пытались – то-то я страху натерпелся!
А потом утро настало – они кто где был, так на землю и повалились замертво. Я думал, умерли. Стал могилу рыть, но одному несподручно – решил тебя дождаться или мужиков из Гремихи. А как только стало смеркаться, гляжу: у отца-игумена рука шевелится! Шмяк, шмяк он рукой по земле! Потом и Никишка заворочался – ревет, утробой гудит! Тогда я сюда опять спрятался, так и сижу, а они здесь бродят: коров всех задрали, лошадь растерзали на куски. Пытались в окно залезть, да оно, вишь, узкое. Так отец-игумен в него голову просунул, глядит на меня, зубами щелкает! Как я от страха не помер – не знаю!
– Пойдем, – сказал ему Максим. – Все позади.
Сорока открыл дверь и вышел на дрожащих, подгибающихся ногах. Тут как раз подошел Фрязин, поигрывая грязным, окровавленным бердышом.
– Ну-ка, парень, покажи руки, – сказал он.
Сорока вытянул руки к нему, и тут только Максим заметил, что на левом запястье виднеется посиневший неровный кружок – след от зубов с засохшей кровью.
Фрязин нахмурился.
– Давно тебя укусили? – спросил он. – Вчера или сегодня?
– Вчера еще, – ответил Сорока. – Это меня в первую минуту, как все началось, Никишка хватанул. А я ведь даже и не понял еще, что они забесновались все. Думал шутит он. Кричу: отстань, черт! А он как вопьется сильнее, до кровищи. Насилу я руку у него вырвал.
– И ты, конечно, рану прижечь не догадался? – спросил Фрязин.
– Нет, а надо? По-моему, она и так пройдет, уже почитай и не болит совсем, так, гноится немножко. Это, должно быть, оттого, что я, сидючи в келье, все молился Николаю Угоднику. Отец-игумен всегда говорил, что молитва – недугующих исцеление,