Мариенбад. Шолом-Алейхем
нет границы. Ведь они же говорят на одном языке, к чему же им граница? Оказалось, однако, что граница есть и что немцы тоже любят искать и рыться. Я испугалась не на шутку. И боялась я не столько за другие вещи, сколько за кружева. Если бы я знала, что между Берлином и Мариенбадом имеется граница, я бы устроилась с кружевами по-иному, я бы зашила их в стеганое одеяло, как ежегодно делает Чапниха. А я-то, глупая, нашила их на мои старые юбки и положила в грязное белье. Немец спросил: «Что здесь у вас?» А у меня душа в пятки. Открыла чемодан и говорю: «Старые платья и грязное белье». Он выслушал и указывает на другой чемодан: «А что у вас здесь?» Я открыла второй чемодан, а оттуда как выскочит твоя соломенная шляпа! Я совсем забыла написать, что у Вертгеймера в Берлине я купила для тебя соломенную шляпу, настоящую панаму. Угадай, сколько она стоит? Не скажу тебе, пока домой не приеду. Ты сам должен угадать, сколько я заплатила за твою панаму. Словом, выскочила панама, и я замерла от страха: откуда ко мне мужская шляпа? Но я тут же нашлась, – я знаю, что немцы не слишком умные, – и говорю ему по-немецки: «Эта панама моя, у нас в России все дамы носят мужские панамы». Он ни слова не ответил и спросил: «Не везете ли вы русский чай? Нет ли у вас сигарет?» Я подумала: «Мои горести да на твою голову!» – и сказала, что чаем я не торгую и сигарет не курю. Тогда немец взял мелок и пометил все мои чемоданы, узлы и кошелки, как бы говоря: «Все в порядке!» То есть пропустил. Поди будь пророком и угадай, что немец станет спрашивать про русский чай и русские папиросы! Суждены мне были напрасные страхи и волнения. Но если бы я поехала во втором классе, не было бы и этих страхов, потому что во втором классе, говорят, немец только проходит по вагону и спрашивает, нет ли у кого-нибудь багажа для оплаты. А кто виноват? Конечно, ты сам! Я боюсь истратить лишний грош. Правда, ты ничего не говоришь, но когда доходит дело до счетов, ты начинаешь вздыхать, стонать и намекать на то, что уходит масса денег… Я очень довольна, что хоть в Берлине нашла дешевую гостиницу и честную хозяйку. Мадам Перельцвейг подала мне перед отъездом такой счет, что я подумала, то ли это сон, то ли она с ума сошла. Представь себе: за молоко она не считает, чай и сахар – забыла, селедка, редиска, лучок, печенки и тому подобные вещи она называет «форшмак». Считает только за еду и ночлег и больше ничего. И оставлять на чай, как водится в других гостиницах, у нее тоже не приходится, потому что она сама и прислуга, и хозяйка. Говорю тебе, не гостиница, а рай земной! Недаром у нее останавливаются все наши дамы с Налевок… А как меня провожали на вокзал! Не дали даже носильщика нанять. Все сами! Мало того, мне еще преподнесли букет живых цветов! Это было уже не от нее, а от комиссионера, от того старого холостяка, о котором я тебе писала в прошлом письме. Вот идиот! Забыл про нагоняй, который он получил от меня на Фридрихштрассе, и на другой день просит, чтобы я откровенно сказала, правду ли говорят, что у меня муж восьмидесяти