Небо ближе к крышам. Рассказы и повести. Михаил Касоев
отношения, конечно же, не имело, Жако просто был нужен набор звуков для обращения), у тебя дома ковёр на стене висит?
– Да! – прорычал тот как бульдог, обеспокоившись тем, не пропало ли что из его квартиры.
– Ты когда «с таким носом» храпишь, ворс с ковра сносит, как ветром стебли в поле!
«Хар-хар и… хар-хар и…» – это Жако так смеялся, убегая от неспособного догнать его тяжёлого противника.
Круглый как шар Капито зло, не прикрывая носа, чихнул, как будто лопнул, и безжалостно послал Жако, который накануне всё-таки сходил в школу на какой-то урок, чтобы совсем не выгнали, на х*й.
Кто-то неизвестный (говорят, это была старая учительница французского языка тётя Неса) в воспитательных целях придумал приветственно-предупреждающую его хамство обезоруживающую реплику:
– Мсье Жако, трамвай подан. Пора в Париж!
Как же она – реплика, подхваченная насмешливыми пассажирами, – ему нравилась!
Жако без устали расплывался в полужёлтой от цвета зубов улыбке и отвечал «по-французски», единственной известной ему фразой, выпытанной у той же тёти Несы, которая, доброжелательно разъяснив её значение, учительствуя, попыталась наскоро, до отхода трамвая, добиться от него ещё и безупречного произношения:
– Мальчик, ну-ка, произнеси: C’est la vie!
«Ученик» слова произносил как языком пляжными окатышами жонглировал… То есть безуспешно. Капито, издеваясь над ним, клялся всем мамой, что проще научить говорить лоснящегося усатого тюленя в городском зоопарке.
Но теперь Жако, предвкушая разговор «на иностранном», заметно оживал при виде подходящего к остановке трамвая.
И даже не скучнел, провожая его.
Халло, Амстердам?
Заика Олег Романович, охотно посвящая в секреты фотодела напросившегося в единственные ученики здоровяка Огру Бяли, убеждённо утверждал:
– Снимки, особенно – удачные, любить проще и удобнее, чем запечатлённых на них людей при жизни.
«Т-т-ты эт-т-то п-п-поймёшь. П-п-позже».
В квартире, на полке, в самодельной без стекла рамке из тщательно отшлифованных, покрытых бесцветным лаком, пожухлых, как страницы старой книги, брусков дерева стоял вертикальный портрет его экс-жены: 13×18 см.
Она озорно позировала перед объективом, держа в руках объёмный развёрнутый образец хрупкой красоты – гербарий из растений, произрастающих в пригородских полях и лесах. И выглядела счастливой. Как каждая женщина в цветах. Пусть и засохших.
Ни жены своего учителя, ни её гербария Огра никогда не видел.
В малюсеньком, со спичечный коробок подвале – голову пригни, два шага длины, полтора ширины – под их с Олегом Романовичем домом Огра с трудом обустроил свой крохотный «фотоприлавок», как-то во имя цели смирившись с существенным для рабочего процесса техническим недостатком: отсутствием проточной воды. И мелким неудобством лично для себя, такого большого и крупного, – узким треногим табуретом. Чёрным, как паук.
Запираясь