Враг на рейде. Юрий Иваниченко
нарисовали на нем три отцовских бороздки вдоль выгоревших бровей – прямо фотография из далекого юношества ученого антрополога и этнографа на досуге Иванова. Тот же скульптурный лоб, пухлые, но твердо сжатые губы и… компрометирующие уши торчком. Да и глаза у Ивана Ивановича по-детски голубые, тогда как у отпрысков его отчего-то серые, будто на другое время смотреть приуготовленные, – время цвета шинельного сукна.
– Глупость, однако, – вещает этаким оракулом экстраординарный профессор. – Зачем здесь-то Помпеи устраивать? Скоро руин и так будет предостаточно. Хотя… – перебил он сам себя, и в прищуренном глазу блеснула насмешливая искорка. – Это их тевтонское идолище на крыше такую тоску на площадь наводило, что на их фоне Николай Павлович – просто солнечный зайчик.
– Нет больше того «мальчика на водопое», – давясь горячим, с румяной корочкой пирожком, торопливо успокоил отца Василий.
Варвара прыснула.
Конная группа на крыше германского посольства и впрямь поразила в свое время петербуржцев чужеродностью – и, надо понимать, так и не была принята. Уж кого-кого, а «мальчика, ведущего лошадок на водопой», молодой тевтонец, угрюмый, как дух предков, напоминал меньше всего. Да и в тяжеловозах, которых он вел под уздцы, было что-то злое, откровенно демоническое…
Нет, рядом с античным изяществом петербургской традиции это похоронное шествие иначе, как «оптимистическим надгробием», и назвать нельзя было. И то, пожалуй, если с поэтическим снисхождением, на которое, впрочем, не был способен гардемарин, слишком долго обретавшийся в Дерябинских казармах. Он так попросту и назвал вечно юного тевтонского старца:
– Это уе… убожество, – поправился Василий, поперхнувшись под быстрым взглядом сестры. – Это чудище мужики захомутали и потянули с земли на «ура!». Как громыхнуло! Человек сто обломками… – чуть было не приврал Васька в силу привычки, но снова плеснул из чашки на скатерть и тотчас получил показного подзатыльника от единственного человека, которому дозволительно было увещевать этак запросто надежу российского флота, – от Глаши.
Что там сталось с сотней народа, на которых рухнули злые германские кони, осталось невыясненным, да уже никого и не интересовало. В коридоре раздался немелодичный звон дверного колокола, треснувшего, но не подлежавшего замене то ли как семейная реликвия, то ли как священная корабельная рында.
Вилка Варвары остановилась над ломтиком сыра.
Отец отчего-то нахмурился, не поднимая лица от тарелки.
И только Васька так извернулся на стуле, что едва не съехал с лакированного седалища, провожая церемониальное шествие Глаши в прихожую…
Семья Ивановых была далеко не в сборе, поэтому всякий звонок в дверь мог быть прелюдией житейской драмы или комедии, чреват как долгожданной вестью, так и вовсе нежданной. И поэтому сообщение Глаши: «Телеграмма!», донесшееся из коридора, только подстегнуло напряженное, но привычно скрываемое друг от друга ожидание.
Нетерпение