Ave Eva. Инна Кабыш
пусть же будет удалёнкой –
зелёной,
жёлтой,
золотой!
И даже если Божий храм
закроют –
что за дело нам?
Мы заключимся в катакомбы,
где день от дня неотличим, –
закажем пиццу, включим компы…
Или компы́?
Или включи́м?
И кончится Великий пост,
что от Земли был и до звёзд.
И если колокольным звоном
не разживёмся – МЧС
пришлёт всем нам
(а значит, что нам?)
по эсэмэс: «Христос воскрес!»
«Всё не только пройдёт…»
Всё не только пройдёт,
но, пройдя, будет мило –
вспомним нынешний год:
спички, гречку и мыло.
Вспомним эту чуму,
вспомним эту холеру,
как сидели в дому,
испытуясь на веру.
Вспомним эту весну,
её май без парада,
вспомним злую длину
карантинного ада,
где впервые вдвоём
в целом свете мы были.
Предлагал ты: «Споём!» –
и мы пели и пили.
Предлагал ты: «Уснём!» –
и мы спали в обнимку.
О, мы вспомним о нём,
как о лете, – по снимку.
Не хандра и не сплин –
год, где были с тобой мы,
где был всяк не один,
но как пуля в обойме.
«Зачем вставать в такую рань…»
Зачем вставать в такую рань,
когда так сильно уморились?
Чтоб видеть, как растёт герань
и зацветает амариллис,
чтобы увидеть клён в окне,
и услыхать, как пахнет тополь,
и маму увидать во сне
и как мой сын впервой потопал…
В природе нету пустоты –
исчезнет всё: друзья, работа,
но вот альбомные листы –
они заполнят все пустоты.
И не останется прорех:
едина жизнь – и нет ей краю.
И я люблю отныне всех
и даже тех, кого не знаю…
Спроси: «Жила?»
Отвечу: «Да».
Во дни Харона и Тантала…
«И что ты делала тогда?» –
«Я сказки Пушкина читала…»
«Это язва моровая…»
Это язва моровая,
это третья мировая,
это на голову снег:
кончился двадцатый век
лишь в две тысячи двадцатом –
карантином,
казематом,
не зимою, а весной,
не победой, а войной,
ей конца и края нету –
по всему гуляет свету:
тыла нет – кругом бои,
нет врагов – одни свои…
Но когда-то ж лопнут почки –
выйдет князь Гвидон из бочки,
и устроит славный пир,
и увидит новый мир:
будет в нём не так, как было,
будет новое светило,
и в жестоком свете дня
не узнаешь ты меня…
«Когда всё внешнее отпало…»
Когда всё внешнее отпало
и сузился до дома мир,
где белое – там стало ало,
и