Пущенные по миру. Владимир Аполлонович Владыкин
и вместе с тем с возмущением вырвалось у Егора, у которого тут же возник отчаянный порыв доказать своё. – Ах, братан, как ты скор на расправу, не понял мою мыслю! По-твоему, я нэпман, что ли? Вот кто истинно бывшие буржуи, и то нонче им вон какая воля дадена, а я всего-навсего крестьянин, – он помолчал, прибавив: – А ежели на то пошло, они жили припеваючи и тогда и вот теперь жируют, а нам почему-то нельзя? Я так скажу: теперь пришёл наш черёд, нешто зря делалась революция, чтоб они снова жили, а мы им прислуживали?!
– Да это и так всё ясно, нэпы, говорят, пока на время. Вот погоди, уже слыхать – погонят их взашей. А революцию, знамо, делали, чтоб не было ни бедных, ни богатых.
– Тогда, по-твоему, кто жа должен быть? Ведь от веку были и те и другие? – возразил Егор.
– Ну были, а таперя не будет, всех уравняют!
– Смешно мне это слухать, как прямо в сказке… Я вижу саму жизнь и сказок не хочу. Так вот что хотел я сказать: нэповцы сами по себе, а я сам по себе. С них пример взять можно, а я не беру, я советскую власть дюже уважаю, своей признаю, не зря за нее воевать довелось! – напористо стоял на своём Егор и говорил быстро: – Никакого вреда я не принесу, ежели, завсегда буду ремеслом владеть. Какой в том вред, ты ответь мне? А-а, то-то, окромя пользы, ничего вредного не вижу!
– А вот погоди, как зачнут в колхозы народ агитировать, так дадут табе и мастерскую и всё прочее. Смотри, чтоб на Соловки али в Сибирь не умыкнули. Это табе большевики зараз сотворят, и не глянут, как ты воевал за советскую власть. Да ещё взыщут, ей-богу, почему раньше всех дома оказался…
– Так и что из того, надоело кровь людскую лить. А поступили ба так другие, как я, тогда ба её меньше напрасно пролилось ба… А я, учти, не кулак, не враг подавно, мой дорогой братан! Я верно рассуждаю, от имени самой жизни! Вреда я не чинил и не собираюсь, а ты меня, одначе, не знаешь. Я хочу жить свободно, кто мне это запретит? Советская власть? Но ведь она выражает наши кровные интересы!? Вот и я буду одевать народ от её имени, это вся и есть моя социалистическая резолюция.
Егор приосанился, расправил плечи и всем своим обликом говорил, что он полностью прав, и был твёрдо убежден: так должны понимать его и представители власти. Он быстро налил по второму стакану, пододвинул один брату, предлагая выпить. Когда выглушили опять по полному, долго молча закусывали, как бы переваривали всё услышанное друг от друга. Даже Настя выглянула в изумлении из горницы: мол, отчего стало так тихо?
Епифан и вправду обдумывал речь брата. В общем-то, слова он говорил правильные, однако же душа их не принимала. Не мог он их разделить, ибо заключали в себе нечто чуждое к нарождавшимся событиям к весне 1928 года…
– Скажи, братан, чем одевать станешь? – вновь заговорил Епифан, резанув надтреснутым голосом скопившуюся тишину в горнице. И Егор несколько в растерянности поднял на брата осоловелые глаза, без того острого блеска, с каким он ещё недавно