Слепая бабочка. Мария Герус
этими посторонними рассуждениями, Арлетта пригляделась к отражению. Лицо у отражения определённо имелось, только почти скрытое широкими мужскими ладонями. Снизу упрямо торчал загорелый подбородок с косой свежей царапиной, сверху – короткие неровные пряди тёмных волос. Вели они себя своенравно: те, что покороче, свирепо топорщились в разные стороны, те, что подлиннее, спадали вниз мягкими волнами.
– Это я, что ли? – неуверенно спросила Арлетта.
– С утра была ты.
Да уж. Арлетта осторожно протянула руку, потрогала любимое украшение – свисавшую слева тонкую косичку с туго вплетёнными красными бусинками. Память о маме Катерине. Канатная плясунья заплетала её, сколько себя помнила, и очень ею гордилась. Под пальцами скользили гладкие кругляшки со всеми знакомыми щербинками и царапинами.
Отражение сделало то же. Протянуло очень худую, исцарапанную руку и коснулось косички. Бусинки… Истёртое серенькое дерево с жалкими следами краски.
– Я… Они на самом деле такие… некрасивые?
– Хм. Слегка поистёрлись.
– А я? – как всегда, не подумав, выпалила Арлетта. – Я какая?
– Ты разве не видишь?
– Вообще-то нет. Руки твои хорошо вижу. Они такие потому, что ты музыкант, или потому, что вор? – съехидничала, чтоб немного себя подбодрить.
– Потому что вор, – отрезал ночной брат. – Погоди. Сейчас.
Длинные воровские пальцы медленно разомкнулись, скользнули по щекам, легли на плечи.
– Мама!
– Ну, чё такое?
– Мама Катерина, – выдохнула Арлетта. Катерина смотрела на неё из зеркала, совсем такая, какой её помнила непутёвая дочка. «Чудо-юдо в решете, – говаривал Бенедикт, – волос чёрный, глаз голубой, погибелья моя смертная есть». – «Погибель, – смеялась Катерина, – горе моё. Ни одного языка не знаешь». – «Зато на всех говорю», – надув для солидности щёки, возражал Бенедикт. Тогда они часто смеялись вместе.
Ресницы весёлыми чёрными стрелками, брови – соколиный разлёт. Мама Катерина. Вот только такой худой она не была. У кого-то, может, ямочки на щеках, а у этой, в зеркале, ямы вместо щёк. И нос какой-то кривой, остренький-курносенький. На носу целый букет царапин. Под левым глазом синячище чуть не во всю щёку. Наверное, это когда она прошлой ночью в дерево врезалась. Но глаза ясные, ни за что не скажешь, что слепые.
– Ты меня вылечил? – спросила она, втайне надеясь, что это окажется правдой.
– Нет. Лечить не умею. Смотри, пока можно.
И Арлетта смотрела. Уже без испуга, задумчиво. У девицы в зеркале была… э… фигура. Ключицы, конечно, торчали, и шея тонкая, но под засаленной мешковатой кофтой определённо имелась пусть небольшая, но вовсе не детская грудь.
– Это что же… выходит, я… Сколько мне лет?
– Ну, – протянул ночной брат, – судя потому, что ты рассказываешь, четырнадцать-пятнадцать. По нашим законам замуж уже можно. А по фряжским – ещё нет.
– Зачем?
– Зачем замуж? Не знаю. Но все девки хотят.
– Да нет. Зачем он мне врал?
– Кто?
– Никто, – оборвала себя Арлетта.
Нет. Обсуждать Бенедикта она ни