Запретный лес. Сергей Валерьевич Захаров
У меня кое-что получается. И, что самое главное, я люблю свою работу.
Сыграв забывчивость, я посмотрел на синий циферблат.
– О, черт! Через полчаса у меня встреча с клиентом. Извини, совсем вылетело из головы. Сейчас нужно сделать пару звонков и бежать.
– Да, конечно, – он поморщился сильнее обычного. – Они меня скоро добьют, эти боли. По ночам просто нет сил терпеть. Рад, что у тебя все в порядке, и, главное – что мы все-таки встретились. Ты будешь навещать меня в больнице? Хотя бы об этом я могу попросить?
– Да, – сказал я. – Я буду навещать тебя в больнице. Я буду приходить к тебе каждый день.
Он поднял длинное тело из глубокой бархатной ниши – с той чуть ленивой и естественной грацией, какой обладают все, без исключения, атлеты, пусть и бывшие. Даже теперь, исхудавший и страдающий от набирающих продолжительность и силу болей, он сохранил в движениях эту просчитанную до микрона точность, выдававшую в нем воздушного акробата; он встал, и глаза наши оказались на одном уровне.
– Я рад, что мы увиделись, сын, – сказал он. – Слов нет, как рад. Ты уж меня не бросай, ладно?
– Ладно. Обещаю, отец, – и впервые, по-моему, за весь разговор, я не соврал.
…чистую правду: с неизбежностью повязанного рельсами трамвая я каждый вечер передвигался маршрутом: «Квартира – Салон – Медгородок», и в палате с зелеными стенами и видом на стройку морга высиживал двести минут. Нужные отцу, но еще более необходимые мне три часа: я хотел и должен был видеть, как он умирает. Когда метадон работал, я читал «Незабвенную» Во, дожидаясь, пока отец проснется. Потом мы беседовали «за жизнь».
Говорить, собственно, мог только я – отец, после того, как ему вырезали гортань, разговаривать уже не мог, и все, что оставалось ему – вписывать нервные каракули реплик в принесенный мною блокнот.
Так что трепать языком приходилось мне. Вообще, встречи наши протекали по одному и тому же сценарию. Первым делом отец производил на свет фотографию молодой дряни со взглядом завзятой «училки» и машераспутинскими формами. На оборотной стороне снимка отцовой рукой жирно и размашисто было начертано: BITCH СУКА ****Ь. Бессильем сочась из запавших глазниц, отец жестами пытался донести до меня всю Марианнскую глубину предательства этой сучки Пэт.
Я молчал, делал добрые глаза или неопределенно кивал: ушлая американка вызывала во мне угрюмую, но стойкую симпатию. Она-то уж точно была из тех, с ясными и честными глазами – из победителей.
РАССКАЖИ МНЕ О РИТЕ – выписывал дергано он. И я рассказывал.
Я рассказывал. Дождавшись, пока сестра введет ему метадон (наркотик, кстати, доставал ему я, через усатого одного фармацевта, завзятого охотника и природолюба, какому в свое время делал композицию из двух переярков и матерого) – и зрачки отцовы привычно поплывут, я плел первомайскую нить.
Рита… Дюймовочка… Женщина-змея… Моя мать и твоя бывшая жена… Были трудности,