Задушевная математика. Иван Алексеевич Макаров
нам всем в тот день легкая и радостная.
В монастыре тогда была еще свалка строительного мусора, и в тот день мы убирали и грузили металлолом. Железо вообще приятно грузить и сравнительно легко: оно не камни и, тем более, не мешки.
Но главное: что мы грузили!
Сколько радости было сдавать это в переплавку!
Это было радостней, может быть, чем, если б мы мечи на орала перековывали…
Примерно три четверти лома были большие железные решетки. Обычные на вид, сваренные из прутка, уголка, полосы, похожие на какие-нибудь самодельные двери, каких на каждом заводе сколько угодно встречается.
Но это было совсем другое. Это были настоящие тюремные решетки, оставшиеся от прежних хозяев.
Когда-то, а, в сущности, не так уж и давно, в монастыре располагалась Сухановская особая тюрьма МВД.
Даже, когда монастырь вернули церкви, и в храме уже шли службы, местные жители все еще просто боялись заходить внутрь…
… Один из братских корпусов и сейчас называется «бериевским», а в трапезной в цементном полу видны были срезы железных труб – ножек намертво залитых в бетон железных табуретов, там допрашивали…
С воодушевлением и восторгом я кидал гнусное железо в кузов 130-го ЗИЛ’а.
Туда их! Вон! В печь! В переплавку!
Наверно, я слишком несдержанно радовался. Или рано радовался.
Совсем немного времени спустя, оставив монастырь, я побывал в «обезьяннике» за очень похожей решеткой…
Не все переплавили.
Больше того: много еще новых навыдумывали и наделали…
… Когда меня везли в милицейской машине, был поздний вечер, горели фонари. И тяжелый, большой, мокрый, совсем не московский, а какой-то южный выпал в тот вечер снег, и ветки деревьев в снегу были красивы, как пальмы, даже лучше, и я смотрел, смотрел на них с жадностью. Старался запомнить. Что бы ни было со мной дальше, я должен сохранить, не забыть эту красоту, она согреет, она утешит меня всегда… Обыкновенные городские деревья в снегу. На нешироких улицах. Вечером. В свете фонарей.
… А ночью резко похолодало. Градусов до десяти. И засыпанным снегом деревьям, схваченным вдруг льдом, было, наверно, больно, ветки гнулись и ломались…
Рядом со мной в обезьяннике умирал бездомный. Похоже, действительно умирал. Похоже, было на воспаление легких.
Он пытался все же улечься на узкой лавке. Я положил ему под голову свою шапку, стал стучать в дверь. Неотложку, к моему удивлению, охотно вызвали. Фельдшер с блестящим чемоданчиком подошел к решетке, ему открыли.
Обернувшись, он спросил сержанта:
– Документы есть? (Т.е., у лежащего) … – Нет?– Фельдшер развернулся. – До свидания…
… Для меня, однако, тогда все обошлось: выпустили.
Следователь умный попался. Решил не занимать драгоценную зарешеченную площадь всякими пустяками…Или «установка» была такая… Не занимать попусту драгоценную зарешеченную площадь…
А как хорошо все начиналось!
Многого я не знал, был глух и нем, патологически самовлюблен.
В